Фрагмент из книги Наталии Репиной «Жизнеописание Льва»
Итак, гражданин Неверовский (я) идет в гости к гражданке Шутько.
Я знаю, зачем туда иду и что сегодня будет. Что сегодня может быть. Мне неловко и тревожно. Но я полон решимости. Мне тридцать два года. Я хочу, чтобы у кого-то была потребность во мне. Именно во мне. И это желание сильнее сомнений, тому ли я человеку нужен. Той ли. Это все пусть потом.
Забавно, что мама родила меня в тридцать два. Значит, значимое для нас число. Значит, значимое. Однокоренные.
Я несу цветы — результат серьезной внутренней борьбы. Их нежный аромат (это розы) как будто укоряет меня. Я приношу эту жертву на алтарь своего эгоизма. Мысленно прошу у них прощения, разговариваю с ними всю дорогу от остановки троллейбуса до ее подъезда. Надеюсь, они меня поняли и простили.
Она встречает меня в двусмысленном наряде. От волнения мне сначала кажется, что это пижама, но это всего лишь костюм — настолько блестящий, что блики от него создают дополнительное освещение.
Свет приглушен. Слишком приглушен. Разве мы не должны сначала хотя бы немного побеседовать? Я бы хотел поделиться с ней своими впечатлениями от последнего посещения музея. Может быть, прочитать новые стихи, которые Женя раздобыл в Ленинке. Ему больше везет, чем мне, он как-то умеет их находить.
На стеклянном столике — бутылка вина, бананы и виноград. Это дорого. Ладно, неважно. Надо выпить, это хорошо. Мой однокурсник Миша говорил, что выпить помогает для расслабления — только немного, а то можно оконфузиться. Ну, это мое слово, он использовал очень конкретный глагол.
Виноград мне никак нельзя, у меня от него метеоризм.
Мы садимся и насильственно беседуем. Играет томная музыка. Мне кажется, я эти песни откуда-то знаю. Они старые, помню их со студенческих времен. Уместно ли спросить, что это за музыка?
Кровать, покрытая шелковым покрывалом с большими цветами, волнует меня. Я стараюсь не смотреть в ее сторону.
Глаза Кати кажутся темными. Она делает большие паузы, во время которых молча смотрит на меня. Я стараюсь купировать возникающие паузы рассказами о книжных новинках. Это все труднее
делать. Наконец я выдыхаюсь. Мы молчим.
— Мон-ме-ка-ма... — тихо подпевает она певице. — Вам нравится эта песня?
Я прислушиваюсь.
— Да, наверное.
— Интересно, что она поет? Э-ка-ти-брий...
— Не совсем так, — не выдерживаю я.
— А как?
— Mon mec à moi, il me parle d’aventures... Et quand elles brillent dans ses yeux... — я решаюсь даже не произнести, а почти пропеть.
— Ничего себе! Вы знаете французский?
— Да. Так получилось. Зато английского не знаю.
— Неважно! Ну-ка рассказывайте, что она там хочет?
Она так оживилась, что даже забыла на время об общей томности обстановки.
Я слушаю песню.
— Ну вот в припеве... Мой парень рассказывает о своих похождениях... у него от них такой блеск в глазах, что я могла бы провести всю ночь...
— С ним?
— Не понял... кажется, нет. Вот в этих его приключениях, что ли...
— Ладно, плевать на перевод! Ну-ка, научите меня! Мон-ме-ка-ма...
— Mon mec à moi…
— Мон мек а муа...
— Верно.
Она смеется, я тоже.
— ...il me parle d’aventures...
— Иль ме парль даван...
— Там такой носовой звук: -en-.
— Ан.
— Нет! Откройте рот, но при этом как будто у вас заложен нос.
Я подхожу к ней, наклоняюсь.
— -en-! Попробуйте!
Она берет меня за голову и прижимает свое лицо к моему. Не успеваю заметить, когда мой рот тоже становится открытым. Он тут же смыкается с ее ртом.
Долгая беззвучная, черная пауза, провал. Как будто я окружен пустотой. Кажется, я пытаюсь двигать челюстями. Мне очень неудобно стоять, боюсь, что упаду на нее. Одна моя рука опирается на столик, другая висит вдоль тела. Наверное, надо дотронуться до Екатерины Ермолаевны, но я не могу.
Наконец рты рассоединяются. Я выпрямляюсь, смотрю на нее, но почему-то плохо вижу.
— Ты же совсем не умеешь целоваться! — говорит она. С удивлением и радостью, что ли.
— Нет.
— Ничего, этому всему можно быстро научиться.
Даже не переживай.
— Нет, — опять говорю я.
Она вопросительно хмурится, слегка. Как будто не поняла, что я сказал.
— Не надо, — говорю я.
Певица еще поет, но какая-то звенящая тишина.
— Ну... — говорит Екатерина Ермолаевна.
— Извините, — говорю я.
Она молчит.
На улице мне становится смутно и тошно. Не то от самого поцелуя, не то от того, что он не удался.
Не то от того, что я теперь опять не нужен.
Не могу идти домой.
— Женюша, к тебе гость! — Ольга Дмитриевна стучит в дверь Жениной комнаты.
Он выходит из комнаты взъерошенный и, кажется, сначала меня не узнает.
— Я не вовремя, извините!
— Нет-нет, все в порядке!
Он распахивает дверь пошире.
Я вхожу и протягиваю ему бутылку, купленную по дороге.
Он хохочет. С удовольствием.
— Что случилось?
Первая бутылка кончается, пока я излагаю Жене события последних часов. Событий мало, но рефлексии по этому поводу у нас обоих предостаточно.
Вторую бутылку мы находим у Жени дома. В конце этой бутылки Женя признается, что однажды четыре года не был у Причастия, потому что имел отношения с женщиной, но не женился на ней. Я нахожу это честным. Стыдно сказать, я только сейчас задумываюсь о том, как бы я стал решать эту проблему.
Ольга Дмитриевна ложится спать. Мы звоним моей маме и предупреждаем, что я у друга. Я у друга. У меня есть друг. А несколько часов назад у меня почти была любимая женщина. Но она оказалась си-му-ляк-ром. Трудно произносить это слово после двух бутылок вина. Си-муля-к!-р!
Но у меня все еще есть друг.
— Баба дура не потому что дура, а потому что баба, — говорю я ему.
Он смеется. Мы оба смеемся.
В два часа ночи мы идем за третьей бутылкой и чего-нибудь поесть. Женя читает вслух, громко:
Опять наступает
Привычный финал:
Четыре часа,
Не помог веронал.
Не спит человек
И не может уснуть.
И вот он в далекий
Пускается путь.
Идет на веранду,
Садится впотьмах.
Казенный халат,
Папироса в зубах.
Он видит, закрывши
Глаза, вдалеке
Свой город любимый
На дальней реке.
Этими стихами он хочет завершить сборник. Стихи мне очень нравятся. Я хочу выучить их наизусть.
Мы приступаем к разучиванию прямо на улице.
— Я сначала хотел написать «на мертвой реке», — говорит Женя, — но так слишком мрачно.
Написать?!
Что значит — написать?
Женя обнимает меня за плечо. Бутылка торчит из кармана его искусственной дубленки.
— Друг, — говорит он, — друг! Не расстраивайся ты! Друг! Не было никакого Сызранцева!
Это кажется удивительно смешным, и мне, и ему. Мы хохочем. Я тоже обнимаю его за плечо.
Ночью потеплело. К утру снег растаял, превратился в серую слякоть.
Я выхожу на улицу, оставив спящего на кухне Женю. Не помню, почему на кухне. Кажется, мы пытались что-то готовить. Я еще нетрезв и осознаю это. Разум подчиняется мне, тело — нет. Я налетаю на прохожего, извиняюсь, потом еще на женщину с ребенком, спотыкаюсь об их прогулочную коляску, извиняюсь. Я почему-то не помню, как идти к метро. Сворачиваю во двор. Ладно, иду через этот двор. «Эй, алкашня, алкашня!» — зовут мальчишки и кидают мне в спину сляклые снежки. Еще двор. Небольшая улочка — там рабочие укладывают асфальт. Он аппетитно дымится среди остатков снега. С размаха наступаю в теплую мягкую черноту. «Я твою маму знаешь что?» — обиженно кричит нерусский рабочий. Вырываюсь из асфальта и как-то непонятно оказываюсь в тупике дощатых заграждений. Что же дальше? Иду назад, старательно огибая асфальт. Старушка остановилась и смотрит на меня. Больше не могу. Сажусь на трамвайной остановке. Мимо грохочет и дренькает трамвай.
Женя придумал Сызранцева. Составил его из кусочков, как Франкенштейн. Климент Алексеевич Сызранцев, муж Елены Самуиловны, действительно существовал, был арестован, сослан, погиб. Но он никогда не бывал в Воронеже. И не писал никаких стихов. Письма некоему Сергею были, но писал их дед самого Жени и, конечно, не Рудакову. Вещи в музее принадлежали разным людям, все они куплены на блошиных рынках. Какой Клим упоминается в тетрадях деда Екатерины Ермолаевны, останется загадкой. Стихи. Стихи писал Женя. Он относился спокойно к своему поэтическому дару. Хотел писать прозу, стихотворчество считал забавой. Он читал Алевтине главы своего фантастического романа, Алевтина же углядела на обороте черновые наброски «Сызранцевского цикла» и догадалась.
Все это ради спасения дома, в котором родились и выросли Фима, Полина и Митя.
Мужчина в пуховике, с бесформенным портфелем стоит на краю тротуара, глядя на дорогу. Проходит несколько шагов туда-обратно, косится на мою лавочку. Я смотрю на него. Подходит трамвай. Мужчина торопливо карабкается в него, встает ко мне спиной.
Плетется пожилая женщина с сумкой. Смотрю на нее. Женщина недоуменно и неодобрительно взглядывает в ответ.
— Чего уставился? — говорит молодой парень, сплевывает и независимо заходит за остановку.
Две девушки с любопытством оглядывают меня, потом одна говорит:
— Вам помочь?
— Не знаю, — говорю я. — Вряд ли. Чем тут.
Симулякры, несмотря на их однозначно лживую природу (а мы знаем, кто отец лжи), не являются в Женином представлении злом. Они дают возможность многообразия, бесконечных вариаций на тему реальности. Человек — творец, говорил мне Женя на кухне несколько часов назад, и это главное, в чем он подобен Богу. Он может творить реальность. Пусть симулятивную. Но это интереснее, чем какое-то там искусство, которое, расшаркиваясь, заранее расписывается в своей вторичности. Создавать на основе одной реальности другую. Вот счастье, вот права…
— А как же та единственная, исходная реальность? — кричал я шепотом на Жениной кухне, боясь разбудить Ольгу Дмитриевну.
— Да где ты ее видел, исходную-то? — шептал Женя мне в ответ. Поражая тем самым прямо в сердце.
И улыбка змеилась в его огненной бороде.
На светофоре останавливается машина. Женщина, сидящая рядом с водителем, стряхивает в открытое окно пепел и бросает на меня равнодушный взгляд.
Молодая женщина ведет за руку ребенка, тот поднимает на меня глаза и неожиданно заходится в плаче.
Комочком сваливается на тротуар воробей, склевывает невидимую крошку, косится одним глазом, улетает.
Я уничтожен, меня нет. Странно, что все они продолжают меня видеть.
Оформить предварительный заказ книги можно по ссылке
Больше текстов о культуре и политике — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь