Валерия Новодворская: "Олеша препарировал советскую «новую жизню» со вкусом некрофила"
АРЛЕКИНО, АРЛЕКИНО
«Хорошилище грядет по гульбищу из ристалища на позорище в мокроступах». Эта загадочная фраза, взятая из баталий лингвистов и высмеивающая «славянский уклон», то есть попытку убрать все заимствования из русского языка и обратиться к национальной семантике, означает всего-навсего, что «франт идет по бульвару из цирка в театр в калошах». Но если сминусовать калоши — огромную редкость, желанную, но недоступную бедным литераторам в 20-е годы, — то мы как раз получим творческий путь Юрия Олеши в жизни и в литературе. Да, именно в домостроевском варианте, без иностранных заимствований. Он был «хорошилище»: любил хорошие костюмы, вкусную еду, красивых женщин, роскошь былых эпох. Увы, обо всем этом в 20-е годы можно было только читать в книгах (или увидеть во сне). Вообразить.
И все они беззаботно порхали по гульбищу, и славно гуляли мимо страшных артефактов Революции: три одессита, три остряка, три веселых друга, экипаж «машины боевой»: группы поэтов «Коллектив». Тоже поэтов, конечно. Валентин Катаев, Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша. Плюс д’Артаньян — Илья Ильф. Валентин Катаев сражался против красных с оружием в руках, даже на бронепоезде (ох, были и у белых свои бронепоезды «на запасном пути», и сейчас еще некоторые стоят, хотя и заржавели), сочинял заговоры. Илья Ильф высмеивал, как мог, советскую реальность, где даже диссиденты типа Кая Старохамского отправились по высоким идейным соображениям... в сумасшедший дом. Багрицкий писал против НЭПа (когда немного отъелся) и не видел разницы между контрабандистами и ментами. И вообще воспевал разбойников. Олеша пошел гораздо дальше. Он препарировал советскую «новую жизню» со вкусом некрофила и с тщательностью патологоанатома. И вскрытие показало, что больной скорее мертв, чем жив.
Олеша многое сказал, но мало кто его понял: в нашем цирке он Мистер X. «Да, я шут, я циркач, так что же?» Вроде бы и «Зависть», и «Три толстяка», и «Список благодеяний» — это юмор и сатира. Для младшего школьного возраста. А слезы Олеши увидела советская цензура. Никак Юрий Карлович не мог бы сказать: «А слез моих не видно никому». Цензура всё увидела и всё оценила. И хоть все они пытались так или иначе сражаться на «ристалище», все равно четверо оказались на «позорище» и стали заговаривать власти зубы, но «Софья Власьевна» — не какая-нибудь пишбарышня, а дама суровая, старая гарнизонная шкура, и очки ей втереть не удалось даже самыми подхалимскими пассажами. Олешу не печатали с 1936-го по 1956-й.
Катаев смог печатать свои «мовизмы», начиная с «Травы забвения», только в предперестроечные годы, а главное — «Уже написан Вертер» — только в перестройку. В контрреволюционной же деятельности при жизни он так и не признался, мы всё узнали о ней уже в 90-е. Илья Ильф умер вовремя, им просто не успели заняться. Наш же Юрий Олеша обладал даром аналитика, скептика, циника и имел, как Евгений Онегин, «резкий, охлажденный ум». При этом он родился художником, поэтом. Гремучая смесь, внутренний пластит, интеллектуальное шахидство. И этого довольно было для несчастной жизни и несчастной любви.
Хождение из поляков в одесситы
Юрий Карлович Олеша родился в марте 1899 году в Елизаветграде (сейчас и до сих пор — Кировоград) в семье не просто каких-нибудь акцизных чиновников, но потомков польских шляхтичей. Родным языком для семьи был польский, а мать писателя слыла глубоко верующей католичкой. Интересно, что Олеша-отец был из рода Олеша-Бережненских, известного в Полесье с 1492 года, младшей ветви рода Щепа, происходящего, между прочим, из боровичского удела Московской Руси. Род был православный. У таких родов были проблемы с католичеством, от которого они шарахались как черт от ладана, и с полонизацией (вернее, вестернизацией), которая воспринималась как бедствие. А здесь — наоборот. Род полонизировался и окатоличился.
Зачем родители Юрочки переехали в 1902 году в Россию, в Одессу? По службе, скорее всего. Верили в вечность Российской империи? В несчастье, как сказал Сартр, «всегда веришь потом». Прожили Олеши в России двадцать лет. Жизнь акцизных чиновников текла гладко и комфортно. Юрий поступил в гимназию. Учился хорошо, листовки не клеил, стихи писал не о броненосце «Потемкин». Стихи были сказочные, в стиле фэнтези. Стихотворение «Кларимонда» (очень слабое) было даже напечатано в 1915 году в газете «Южный вестник». В 1917-м Юрий поступил в Одесский университет. Два года изучал право. А потом право кончилось естественным путем, вместе с правовым государством. Наступил голод, вполне штатский и штатный голод при военном коммунизме. Еды не было ни для кого, только для комиссаров и их любимчиков.
В 1921 году отощавший Олеша, уже блестящий журналист (при его-то уме! при его-то цинизме!), едет из Одессы в Харьков (за едой). А в 1922 году его родители получают шанс уехать наконец обратно в Польшу. Они не заставили себя долго просить. А вот Юрий с ними не поехал. Это было роковое решение. Из него мог выйти некий Набоков, ледяной интеллектуал: задатки были. Сатирики не обязаны оставаться на театре военных действий. Можно использовать магический кристалл в качестве бинокля. Или даже телескопа. Но он захотел посмотреть вблизи.
Четыре остряка
В голодной и холодной Одессе Олеша, скитаясь по улицам и клубам и облизываясь на недоступные продукты, познал первую любовь. Симочка Суок была им любима, и он до самой смерти ее не забыл. Но она, взбалмошная красотка с манерами и повадками куртизанки, конечно, в жены не годилась. И зря четыре остряка — Ильф, Катаев, Олеша и Багрицкий — сдали ее в аренду богатому талонами бухгалтеру. Она вошла во вкус. И зря Катаев в красной феске со свирепым видом пытался ее вызволить из очередной чужой постели. Ольга была надежней. Суок и есть Суок. Недаром фамилия любимой стала именем в романе «Три толстяка». Суок, акробатка и революционерка, «кукла» наследника Тутти, соединила в себе всех сестер Суок. Она была актрисой, обольстительной и хорошенькой, как Симочка. Она была храброй и верной, как Ольга, как все остальные сестры Суок. Она была «Вся жизнь». Вот что значило это имя.
В центр блестящего круга прекрасной и неправдоподобной сказки, как на площадь Звезды, Юрий Олеша поставил в виде девочки Суок, актрисы и героини, свою мечту о жене, идеальной подруге, кумире и товарище. А пока в начале 20-х четыре остряка перебираются в Москву. Кто раньше, кто позже. В 1922 году столичным жителем становится и Юрий Олеша. Он пишет фельетоны и подписывает их псевдонимом «Зубило». А потом он обретает тихую гавань в газете железнодорожников «Гудок», так вкусно описанной Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях». Там, на этих гостеприимных газетных рельсах, они сойдутся все, кроме поэта, безнадежно гениального поэта Эдуарда Багрицкого, которого даже в Одессе выгнали из ЮгРОСТА и, конечно, не взяли в «Гудок», ибо газетчик и поэт — две вещи несовместные. А всех остальных «Гудок» кормил: и Ильфа, и Петрова, и Олешу, и Катаева, и даже Михаила Булгакова.
Театральная революция
К 1924 году умный Олеша разобрался, наконец, в «текущем моменте» и полностью разочаровался в жизни, в ее новых хозяевах при маузере и кожанке и, конечно, в «социальном творчестве масс». Отчаяние схватило его за горло, и он просто места себе не мог найти в Стране Советов. И зажмурясь он создает свою, правильную, красивую, бескровную революцию. В отличие от розовых, оранжевых, тюльпановых, бархатных, поющих и прочих современных революций ее можно назвать театральной революцией. Революция актеров, акробатов, кулис; нарядная, праздничная, в розовом шелке и золотых блестках; революция, увенчанная гигантским тортом и разноцветными воздушными шарами, где фигурируют чудаковатые ученые, учителя танцев, циркачи, мыши, домоправительницы, кондитеры и где единственный представитель рабочего класса — оружейник Просперо. Это я про «Трех толстяков», веселую, ироничную, милую сказку, рассказ для лакомок (сцены в кондитерской) и эстетов.
Так должно было быть, но так не было. Три толстых буржуя, вечно сидящих на диете и пытающихся похудеть, вызывают скорее иронию, чем ненависть. Никаких казней, никакой крови, никакого ВЧК. Плахи толстяки отменили по просьбе доктора Гаспара Арнери; революцию сделали на паях танцовщица и акробатка Суок, тот же доктор, гимнаст Тибул и оружейник Просперо (плюс пара-тройка «наших» гвардейцев). Тиграм бросили куклу, толстяков всего-навсего посадили в клетку, революцию отметили представлением для детей, наследник Тутти с большой охотой пошел представлять в цирк. Роман напечатали только в 1928 году. Читатели алчно накинулись на эту деидеологизированную феерию как на самое дорогое лакомство. Причем и взрослые и дети. Зато «партийная» критика сделала гримасу: «Призыва к борьбе, труду, героического примера дети Страны Советов здесь не найдут».
Это было еще не анти-, но уже совершенно несоветское произведение. Причем алмазы и жемчуга метафор сыпались из него как из рога изобилия. «Женщина уронила толстую кошку. Кошка шлепнулась, как сырое тесто». «Большие розы, как лебеди, медленно плавали в мисках, полных горьковатой воды и листьев». А вот дворцовая кондитерская, куда влетел продавец воздушных шаров: «Влетая в кондитерскую, продавец почувствовал в одно и то же время ужас и восторг. Так, вероятно, ужасается и восторгается оса, летящая на торт, выставленный на окне беззаботной хозяйкой. Он летел одну минуту, он ничего не успел разглядеть как следует. Сперва ему показалось, что он попал в какой-то удивительный птичник, где возились с пением и свистом, шипя и треща, разноцветные драгоценные птицы южных стран. А в следующее мгновение он подумал, что это не птичник, а фруктовая лавка, полная тропических плодов, раздавленных, сочащихся, залитых собственным соком».
А торт! Торт, в который сел продавец шаров! «Он сидел в царстве шоколада, апельсинов, гранатов, крема, цукатов, сахарной пудры и варенья, и сидел на троне, как повелитель пахучего разноцветного царства. Троном был торт». И куда драматичней революции выглядит война экономки доктора Гаспара Арнери тетушки Ганимед с мышью. «Мышь любит мармелад, потому что в нем много кислот», — сказал доктор. «Мышь любит мои кислоты... Посмотрим, любит ли она мою мышеловку», — сказала тетушка Ганимед. Мышь поймалась и сбежала из-за гимнаста Тибула, перекрашенного в черный цвет. Увидев негра, «тетушка Ганимед зажмурила глаза и села на пол. Вернее, не на пол, а на кошку. Кошка от ужаса запела...» «А мышь, пробравшись из мастерской доктора Гаспара в комод тетушки Ганимед, ела миндальные коржики, с нежностью вспоминая о мармеладе». Советская власть не простила Юрию Олеше того, что похождения мыши занимают в «Трех толстяках» больше места, чем революция.
Нетипичный для эпохи роман сразу перевели на семнадцать языков, в 1930 году МХАТ заказал Олеше инсценировку, и пьеса пошла, и до сих пор идет во многих театрах мира. А брежневские дохлые цензоры, выдохшиеся за сорок-пятьдесят лет, как лимонад (вместе с Советами), даже позволили поставить милейший фильм «Три толстяка», чем сильно укрепили позиции социализма, потому что гимнаста Тибула сыграл Алексей Баталов. И кто же в здравом уме и твердой памяти пойдет против Баталова? Роман и фильм по «Трем толстякам» Олеши были последним бастионом социалистического строя в СССР, но в 30-е годы Юрию Карловичу большевики эти достижения не зачли. А он ведь несоветскими толстяками не ограничился, он на святое замахнулся.
Не позволим!
В 1927 году Юрий Олеша всучил либеральной «Красной нови» (что-то вроде «Нового мира» от Твардовского, но 20—30-х годов, перед Большим террором) роман «Зависть». И хорошо, что Олеша писал сложно, запутанно, метафорично. А то сидеть бы ему в ГПУ. Вот где сказалась польская, шляхетская сущность Юрия Карловича. Ведь только у польских панов, депутатов Сейма, было право индивидуального вето, а больше нигде и никогда. Ради этой личной свободы Польша пожертвовала территорией и государственностью. Сначала ее расчленили, потом завоевали. Любой шляхтич мог встать в зале заседаний Сейма и сказать: «Не позволяй!» — И закон не проходил. «Зависть» и была таким «не позволяй». От социализма 20-х годов Олеша не оставил камня на камне.
Предмет ненависти автора — главный антигерой Андрей Бабичев, дворянский отпрыск, каторжанин, революционер, ныне глава треста пищевой промышленности. Жуир, трудоголик, обыватель, оптимист, идейный коммунист. Делает общепит, колбасу, сосиски, радеет об общественном питании народа. Самодоволен. В общем, та еще рожа. Реализация снов Веры Павловны: квартиры общие, фаланстеры, один зонтик на пятерых, а личные кастрюли, личные борщи, личные кухни, вся privacy идут в отвал, на помойку — как чуждая идеология, как мещанство. Противостоят Бабичеву его брат Иван — ученый и диссидент, который целых десять дней провел в ГПУ, и интеллигентный алкаш, лодырь и внутренний эмигрант Николай Кавалеров.
Так что же сказал Иван Бабичев в ГПУ? То, что мог бы сказать сам Олеша: «упадочники» должны осознать свою обреченность, он хочет бороться с системой с помощью «заговора чувств». Чувства «жалости, нежности, гордости, любви, ревности подлежат уничтожению». Олеша только не знал еще, что уничтожат их вместе с их носителями. Узнает после 1937-го, когда пойдут под топор друзья: Всеволод Мейерхольд, Владимир Нарбут, Исаак Бабель. Вот Иван Бабичев — Олеша взывает к массам, обвиняя брата-колбасника, коммуниста (тоже Бабичева, но Андрея): «Что хочет он вытолкнуть из сердца вашего? Родной дом — дом, милый дом! Жены, он плюет в суп ваш. Гоните его к черту! Вот подушка. Скажите ему: мы хотим жить и спать каждый на своей подушке. Не трогай наших подушек! Пули застревают в подушке. Подушкой задушим мы тебя...» Это уже было серьезно, но сложно для ГПУ.
Олеша выжил, но он ведь еще и пьесу «Список благодеяний» написал в 1930 году! Про актрису, составившую в записной книжке, в дневнике, список благодеяний и преступлений советской власти и за это уничтоженную. Благодеяния были не лучше преступлений. Пьесу в 1931-м начал репетировать МХАТ, но ее вскоре запретили. И всё. Опала и забвение. С 1936-го по 1956-й Олешу не печатали. А он не знал, что писать. Врать не мог, а правда была уже смертельна. Он выжил ценой чудовищных унижений в газетных статьях и устных высказываниях. Он всё принимал и одобрял, но получалось крайне неискренне, потому что он доказывал самому себе, что Сталин прав, и сам себе не верил, а Сталин не верил ему.
Олеша пил, и пил тяжело, за чужой счет, потому что денег не было. Он называл себя князем «Националя» и просил выдать ему наличными деньги за его похороны, похороны советского классика. Он был несчастен, нищ, зол и брошен всеми, кроме жены. Его считали подлецом и приспособленцем те, кто печатался и зарабатывал деньги и тоже лгал и приспосабливался, но искуснее. В войну Олеша на фронт не лез, потому что понял слишком многое и не хотел умирать за родной лагерный барак. Тихо сидел в Ашхабаде. Тихо умер в Москве в мае 1960 года. Посмертно его ославили как труса и подлеца. И уже 49 лет он слывет гаером, шутом, юмористом со своей трагической «Завистью», с полуподпольным «Списком благодеяний» и нежными и удивительными «Тремя толстяками». «Арлекино, Арлекино, нужно быть смешным для всех, Арлекино, Арлекино, есть одна награда — смех». А ведь в Храме русской литературы ему принадлежит цветной сияющий витраж. В его несчастной судьбе виноваты серые мыши, которые не только съели у него и у всей страны мармелад, но и поймали и писателя, и его читателей в мышеловку.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky