"Любовь не установишь никаким «должен»”. Фрагменты из уникального, ранее не публиковавшегося дневника Маяковского
"Любовь не установишь никаким «должен»”. Фрагменты из уникального, ранее не публиковавшегося дневника Владимира Маяковского
Предлагаем вашему вниманию фрагменты из письма-дневника Маяковского, относящегося к февралю 1923 года, ранее закрытого для исследователей. Рукопись этого уникального документа находится в РГАЛИ. Приносим благодарность директору архива Т. М. Горяевой, предоставившей «Новой» возможность напечатать (печатается с сокращениями) этот документ.
МОСКВА. 1–28 ФЕВРАЛЯ 1923
Солнышко, Личика!
Сегодня 1 февраля. Я решил за месяц начать писать это письмо. Прошло 35 дней, это, по крайней мере, часов 500 непрерывного думанья!
Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать (голова путается, если не сказать отваливается), потому что, думаю, все ясно и теперь (относительно, конечно), и в-третьих, потому что боюсь просто разрадоваться при встрече, и ты можешь получить, вернее, я всучу тебе под соусом радости и остроумия мою старую дрянь.
Я пишу письмо это, очень серьезно. Я буду писать его только утром, когда голова еще чистая, и нет моих вечерних усталости, злобы и раздражения. На всякий случай я оставляю поля, чтоб, передумав что-нибудь, я б отмечал.
Я постараюсь избежать в этом письме каких бы то ни было «эмоций» и «условий».
Это письмо только о безусловно проверенном мною, о передуманном мною за эти месяцы, — только о фактах.
Я совершенно не представляю себе, как мы встретимся. Не может же быть так, чтобы ты просто с плеча подошла б ко мне. — Сделано, готово? Хорошо! Тебе что-то не так: вот тебе бог и вот порог — конечно, этого быть не может.
Конечно, ты не можешь так отрезать. Конечно, это может быть от раздражения только (чаще виноват я сам). Ты прочтешь это письмо обязательно и минутку подумаешь обо мне.
Я так бесконечно радуюсь твоему существованию, всему твоему, даже безотносительно к себе, что не хочу верить, что я, сам, тебе совсем не важен. Кстати, я до сегодняшнего утра еще радуюсь почему-то твоему переводу — вспомню и улыбнусь: занятно посмотреть бы Кису в работе! Целую.
Люблю ли я тебя? (5/ II. 23 г.)
Это не в счет:
Я отмечаю 5/II без 17 м<инут> 9 <часов>.
Надо иметь мою идиотскую любовь, чтоб сегодня же не плюнуть на все, надо иметь твое безразличие, твое плевательство на меня, чтоб ехать сейчас в концерт — не обязуясь, а дав мне слово на прощание не бывать нигде.
Это мой единственный упрек, потому что чересчур больно мне это плевательство на меня, на меня такого, как я сейчас. Пойми это и раз навсегда брось говорить мне, что ты меня любишь. Если выживу — я совсем постараюсь найти в себе силу довести это письмо, хотя предчувствие полной ненужности всего этого тебе сейчас стало фактом.
Если у этого не будет продолжения, тогда прощай, Лилик.
Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю. Аминь. Смешно об этом писать, ты сама это знаешь.
Мне ужасно много хотелось здесь написать. Я нарочно оставил день продумать все это точно. Но сегодня утром у меня невыносимое ощущение ненужности для тебя всего этого. Только желание запротоколить для себя продвинуло эти строчки.
Едва ли ты прочтешь когда-нибудь написанное здесь. Самого же себя долго убеждать не приходится. Тяжко, что к дням, когда мне хотелось быть для тебя крепким, и на утро перенеслась эта нескончаемая боль. Если совсем не совладаю с собой — больше писать не стану (6 /II 23).
(Я могу писать совершенно спокойно. Ничего больнее для меня произойти не может; твой взгляд на меня ясен совершенно, больше я этих отступлений делать не буду и, по возможности, буду стараться не узнавать, что ты делаешь.)
Опять о моей любви. О пресловутой деятельности. Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь — это жизнь, это главное, от нее разворачиваются и стихи, и дела, и все пр. Любовь — это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться в этом во всем. Без тебя (не без тебя «в отъезде», внутренне без тебя) я прекращаюсь. Это было всегда, это и сейчас. Но если нет «деятельности» — я мертв. Значит ли это, что я могу быть всякий, только чтоб не «цепляться» за тебя. Нет. Положение, о котором ты сказала при расставании, «что ж делать, я сама не святая, мне вот нравится «чай пить», — это положение при любви исключается абсолютно. Я еще только попробую забыть все, бывшее со мной теперь (если только возможен был бы «разговор о любви»).
Чересчур сейчас у меня положение гросовское — помнишь, трубит?!
Значит ли, что нужно жить так, как жили последние дни. Ни в каком случае. <…>
Любимая, ты сказала на прощание — что я взял от тебя? Детик, а вдумайся, что ты брала от меня — тоже ничего. Разве не все, кроме тебя, брали мое веселие, беспечность, легкость, жизнерадостность — страшно подумать, что все это у меня было.
Где? Для кого? Как, как из любви моей могла выродиться эта жизнь?
Шестьдесят два дня я буду думать об этом. Но подумать должна и ты.
Одно у меня незыблемо — я хочу тебя любить, добрая воля налицо; добрая воля, доброта ко мне должны быть и у тебя. Дальше будет о том, любишь ли ты меня?
Любишь ли ты меня?
Для тебя, должно быть, это странный вопрос — конечно, любишь. Но любишь ли ты меня? Любишь ли ты так, чтоб это мной постоянно чувствовалось? Нет. Я уже говорил Осе. У тебя не любовь ко мне, у тебя — вообще ко всему любовь. Занимаю в ней место и я (может быть, даже большое), но если я кончаюсь, то я вынимаюсь — как камень из речки, а твоя любовь опять всплывает над всем остальным. Плохо это. Нет, тебе это хорошо. Я б хотел так любить. Но если я люблю иначе, то мне никак не понять многих твоих решений. Ты меня любишь, но я воспринимаю это во многих проявлениях твоей любви, как полное ко мне отвращение. Как иначе могу я понимать, детка, нашу любовь, если ты вдруг говоришь: «Сегодня я тебя не люблю, если ты не будешь такой, ты мне не нужен, ему плохо, пускай — раньше мне было плохо».
Пойми, солнышко, я должен думать так, чтоб понять многое случившееся (моей любви к тебе это никак не умаляет!). Детик, даже вот этого моего выгона (давай называть просто) при моей любви почувствовать нельзя: я понимаю, можно послать к черту, можно выгнать не на два месяца — на год, но я не пойму, как можно, живя в одном городе, зная, что человек сходит с ума, как может не захотеться его увидеть. Конечно, тебе хотелось. Но как может, <чтобы> ты пересиливала себя, но как может не захотеться так, чтоб нельзя было себя осилить!
То, что ты делаешь, это, наверное, лучше, но я этого никак не чувствую. Я принимаю это, как полное ко мне хладнокровие. <…> Нет. Ничего, даже звонка ни от тебя, а от кого-нибудь, хотя бы по твоему поручению — ну, просто узнать, жив ли я.
Котенок, мне ужасно неприятно писать о твоей нелюбви.
Я думал, если это любовь, то, что же тогда жестокость? <…>
Правда, детик, я имею письма твои о том, что ты меня любишь, — на этот счет, котик, я себя не обманываю — это письма лекарственные, когда мне «очень нужно».
Ты с таким ужасом отвергла «обязательства» (крохотные просьбишки), что я сразу увидел: ты рада, что я тебя люблю, но сама духовно (для меня) не хочешь поступиться ни черточкой. Письма — чтоб не умер.
Лилятик, все это я пишу не для укора, если это не так, я буду счастлив передумать все. Пишу для того, чтоб тебе стало ясно, — и ты должна немного подумать обо мне…
Твое и мое состояние
Эта разница в любви лучше всего доказывается разницами наших состояний. Ты знаешь сама, детик, что ты уже на третий день совершенно от меня духовно обособилась, продолжала всю ту жизнь, какую вела.
<…> Я не должен и не буду шляться к тебе, как домой, ходить не приглашенны<м>, ходить так просто и обязательно — вечером или обедать! Но тогда это «своя» жизнь, этого ты не потерпишь.
Как же можно жить твоим домом, когда мне указано достаточно сильно, и как же мне заводить с интересом (для тебя даже) свой дом, если я не смею иметь своего. Это очень верно объясняет, детка, многое из наших неприятностей. <…>
Семей идеальных нет, все семьи лопаются, может быть только идеальная любовь. А любовь не установишь никаким «должен», никаким «нельзя» — только свободным соревнованием со всем миром.
Я не терплю «должен» приходить!
Я бесконечно люблю, когда я «должен» не приходить, торчать у твоих окон, ждать хоть мелькание твоих волосиков из авто.
Зачем мне показывать «должности», если я так огромно хочу!
Неужели ты не можешь нежно использовать для хороших дней эту семилетнюю искреннюю и любовную тягу к тебе?
Быт
Я виноват во всем быте, но не потому, что я мужичок-среднячок, любящий семейный очаг и жену, пришивальщицу пуговиц.
Нет!
Тяжесть моего бытового сидения за 66 — это какая-то неосознанная душевная «итальянская забастовка» против семейных отношений, унизительная карикатура на самого себя. Я сижу так, потому что я не смею найти легкого, веселого разряда своему самому маленькому желанию, потому что я боюсь высказать, если мне что-нибудь хочется, поэтому бешено завидую тебе, когда ты не только удовлетворяешь каждое свое желание, но и требуешь абсолютного подчинения всех, в первую очередь, меня. Это очень сладкое подчинение, если оно вытекает из идеи «вместе».
Я с действительным восторгом пойду в гости, если чувствую всем своим существованием, что и мой какой-нибудь такой же вздор, какое-нибудь выступление у студентов, что ли, тоже вызывает неподдельный энтузиазм и интерес.
Детик, если отвратительная семейная бытовщина — играть дома в 66 и, нудно ковыряя в зубе, обедать, позевывая, то разве не такая же омерзительная бытовщина — мораль, что «муж» не должен играть в клубе, а должен приходить обедать вовремя?! Это не значит, конечно, что нужно шляться в клуб. Я ведь, дав слово, не ходил 2 месяца и во время твоего английского пребывания, но мне унизительно смотреть на тебя вопрошающе, разрешит ли, и, идя домой с Левидовым, курьеза ради советующим съездить с ним на рулетку, врать, что я больше всего на свете люблю спать в 12 часов.
Ты скажешь, а может, тогда и к девочкам надо, тоже хочется. Где предел? Предел один — любовь!
И никакая такая идея не явится, если отношения строятся на любви друг к другу, не на обязательствах.
<…> Я чувствую себя совершенно отвратительно и физически, и духовно. У меня ежедневно болит голова, у меня тик, доходило до того, что я не мог чаю себе налить. Я устал, так как для того, чтоб хоть немножко отвлечься от всего этого, я работал по 16 и по 20 часов в сутки буквально. Я сделал столько, сколько никогда не делал и за полгода.
<…> Какая жизнь у нас может быть, на какую я в результате согласен? Всякая. На всякую. Я ужасно по тебе соскучился и ужасно хочу тебя видеть. <…>
Вторая, идеальная для нас обоих, — это абсолютная свобода. Не в названии только, а действительно — в отношениях. Что будет? Безобразничанье? Нет! Роман. Роман, в котором люди взаимно, добровольно ограничивают друг друга настолько, насколько люди любят друг друга и не хотят ни себе, ни любимым ничего неприятного. Только из этой жизни может создаться идеальная первая.
Третья, тяжкая, думаю и для тебя тоже, но которую придется вести, если две первые не удадутся.
Расстаться на год, чтоб вести или взаимно такую жизнь, какую я веду сейчас, или взаимно свободную. С тем, чтоб через год я и ты сделали б все для осуществления № 1 идеальной жизни.
Детик, ты понимаешь, конечно, что эти два пред<ложения — А. П.> вытесаны топором (нельзя же сейчас говорить до «мелочей» — завтра я сделаю это, послезавтра это!), но это жизни, которые я попробую сейчас <на>ладить.
Твоя нелюбовь ко мне или моя болезнь — вот то, что может сейчас опрокинуть вверх ножками все самые хорошие мои намерения.
Сразу грустно, ты не позвонила «поздравить» — я так ЖДАЛ.
Подготовка текста, публикация и примечания А.Е. Парниса.