Артем Рондарев: Политическая попса
Наш человек способен многое простить: и проигрыш на чемпионате по футболу, и даже ледяные собянинские тротуары (когда они оттаивают). Но если вы назовете его любимого рок-исполнителя «поп-исполнителем» — разверзнется бездна. Я тут на днях сделал эту ошибку, поименовав Высоцкого «поп-певцом».
Мне довелось прочесть несколько курсов по поп-музыке, и всякий раз, иногда даже на стадии согласования, я начинал с объяснения того, что деление на «рок» и «поп» фиктивно и мотивировано только идеологией. Я рассказывал о том, как журнал Billboard в 1949 году ввел для описания неджазовой (а иногда и прямо джазовой) музыки, исполняемой черными людьми, понятие «ритм-энд-блюз», чтобы избавиться от ставшего к тому моменту уже не очень уместным в крупных городах определения race record. Как Алан Фрид назвал рок-н-роллом гетерогенную смесь стилей, звучавших у него в программе, чтобы опять-таки снять с них стигму «черной музыки». Как, таким образом, практически любое жанровое понятие, описывающее крупные культурные явления, можно генетически свести к той или иной чисто политической нужде определенных групп населения или экономических структур поп-культуры.
Что не существует (и недаром) никакого внятного «официального» определение поп- и рок-музыки, что все существующие определения так или иначе оперируют произвольными, лишенными силы аргумента описательными конструкциями вроде того, что поп — это a softer alternative to rock and roll. Что, строго говоря, единственное основание деления музыки на рок и поп можно найти только в субкультурном представлении об аутентичности, то есть, если говорить о музыке, в представлении о совпадении жеста и произведенного эффекта. Когда рокер играет на гитаре, мы видим, что его быстро бегающие пальцы, его искаженное мукой лицо дают немедленный аудиальный эффект. Когда попсовый музыкант что-то там делает пальцами на плоских клавишах, и тем более когда он крутит ручки секвенсора, — пес его знает, чем он занят, мы никак не можем соотнести его действия с получаемым из аудиосистемы результатом. Возникает ощущение, что второй лжет, что он не аутентичен, не равен себе. Вот в этот момент и складывается пейоративная коннотация к понятию «поп-музыка».
Собственно говоря, всю эту пену с дизъюнкцией «рока» и «попа» подняли в 60-е годы рокеры, моды и особенно хиппи, мотивированные субкультурной тягой к подлинности. Тяга эта была связана с тем, что основным врагом их выступало механицизированное, «экспертное», искусственное, отравленное тотальным отчуждением «взрослое» общество позднего капитализма. И именно из их бытового, левацкого представления об отчуждении возникает фигура рок-звезды, трансцендирующей отчуждение своим аутентичным потным трудом на глазах у публики. В то же время музыканты, играющие попсу, разумеется, все это делают за деньги. Их музыка отчуждена от производителя целой серией опосредований, в числе которых — богопротивный неаутентичный синтезатор, затем отрепетированная, не спонтанная сценическая постановка (да еще и не дай бог под фонограмму) и, наконец, чаемый гонорар, который полностью убивает их потенцию к самовыражению, ведь они сочиняют такую музыку, за которую будут платить, а не такую, в которой раскрывается их чуткая, ранимая, уникальная душа. Таким образом, нетрудно увидеть, наконец, что жанр в поп-культуре — понятие сугубо идеологическое и политическое, о чем написана масса книг (например, можно поглядеть Music Genres and Corporate Cultures Кита Негуса и Genre in Popular Music Фабиана Холта).
При этом, произнося все вышеперечисленное, я понимал, что в большом количестве случаев я стараюсь впустую, так как все мы находимся в довольно-таки уникальном культурно-идеологическом контексте, который сформировался не сегодня и не вчера и в котором есть поразительное слово «попса» — как горящая стигма, как каинова печать.
Истоки этого контекста находятся, разумеется, в советском рок-движении, которое составляли люди, воспитанные в советской же нормативной иерархичной культурно-идеологической рамке. Рамка эта жестко делила искусство на высокое и низкое — как по структуре, так и по целеполаганию. Естественно, что люди, положившие всю жизнь ради исполнения любимой музыки, не могли позволить, чтобы она оставалась музыкой низкой: так родился, собственно, русский рок с его спектром претензий на элитарность. (Эта же история, кстати, объясняет и пристрастие его к пространным «поэтическим» текстам песен, или, как у нас одно время любили говорить, его «логоцентричность». Так как под «высоким» в советской рамке предполагалось в первую очередь нечто технически «сложное», а рок-музыку все-таки сложной сделать довольно трудно, наши рокеры переключились на создание поэтических текстов, за которыми понятие «высокого» было закреплено уже в силу непрактичной формы написания слов в столбик и с рифмами).
Когда у нас тут случилась либерально-буржуазная революция, рокеры, привыкшие к своей саморепрезентации людей, делающих высокое и крайне нужное народу искусство, ожидали, что они станут востребованы (эту драматичную историю в красках описывает в серии публицистических текстов Кормильцев). Однако довольно быстро выяснилось, что незатейливая танцевальная музыка, которую делают бывшие эстрадные артисты и какая-то прибившаяся к ним молодежь, востребована куда больше. Вот тут и вышло на сцену слово «попса», полностью объясняющее эту ситуацию в терминах продажности и неаутентичности и, таким образом, позволяющее Юрию Юлиановичу Шевчуку сохранить лицо в заочной (с очной все вышло хуже) полемике с Филиппом Бедросовичем.
То есть урок во всей этой истории простой: противопоставление понятий поп- и рок-музыки имеет очень мало общего с каким бы то ни было искусствоведческим или философским содержанием и очень много — с политическим желанием разного рода маргинализованных (или ощущающих себя маргинализованными) субкультурных групп описать неудобную для них ситуацию таким образом, чтобы выйти из нее победителем хотя бы в перспективе. При этом, что комично, настаивание на этом делении активно играет на руку рыночным структурам, продающим и производящим музыку, то есть той самой инстанции, которая имплицитно и эксплицитно полагается ответственной за «продажность» и «неаутентичность» поп-музыки. Смысл тут в том, что со стороны структур, производящих и распространяющих музыку, жанровое деление служит способом диверсификации во многом гомогенного продукта с целью создания отдельных сегментов потребления, в которые можно будет заманивать покупателя обещаниями статусного и символического потребления «непохожего на другие» товара. Именно поэтому большинство жанровых делений так или иначе возникает именно со стороны производителя, если мы учтем, что в эту же страту следует отнести и музыкальных журналистов, служащих, строго говоря, рекламными агентами индустрии звукозаписи. Таким образом, люди, настаивающие на делении музыки на «рок» и «поп», оказываются конформны довольно банальной маркетинговой логике, и именно по этой причине музыкальные журналы продолжают легитимировать своими статьями, рецензиями и стратификацией чартов подобное деление: здесь их прямой коммерческий интерес.
Но это, в общем, не самое худое в данной ситуации (притом что намерение людей, потребляющих поп-культуру, делать это с ощущением элитарности своего потребления, просто-напросто крайне наивно и сентиментально). Самым проблемным моментом тут является то, что деление на поп и рок (которое проделывают, как нетрудно заметить, только адепты «рока», с обратной стороны им отвечает равнодушная тишина) становится одним из самых простых, банальных и наиболее эффективных способов деления социума на людей достойных и недостойных. Музыкальный вкус опять, в очередной раз, оказывается формой политики исключения. Если учесть, что при таком делении «достойными» получаются всегда «свои» (субкультура вообще очень территориальное явление), а недостойными — «чужие», то у нас уже готово основание для всем нам известного конфликта «людей с хорошими лицами» против «людей с плохими лицами».
Если вы сомневались в том, что поп-культура — явление политическое, то вот вам наглядный пример.