Иван Давыдов: Мы роем котлован
Читая новости о том, как горит в Москве одна из крупнейших европейских библиотек, я, кажется, кое-что для себя уяснил. И не в том дело, что горящая книга хоть и освещает ненадолго окружающие пространства, но является при этом лучшим символом темных эпох. То есть нет, это тоже важно, но я про другое.
Существует такое модное занятие: порассуждать о несовпадении календарных эпох с историческими. Двадцатый век начался в 1914-м, вместе с Великой войной. Двадцать первый — с терактами 11 сентября. Или тоже с войной, пока еще не великой, в 2014-м. Или даже не начался, но уже подкрадывается... Ну, и так далее.
2015 год, кажется, тоже запоздал. Поленился войти в квартиры россиян вместе с салютами, салатами, Женей Лукашиным и поздравлениями президента. И вот только теперь, когда сгорели в ИНИОНе книги, он начинается по-настоящему.
Потому что (на это, конечно, никто не обратил внимания, но) 2015-й объявлен в России Годом литературы. Данный нам в Вольтеры фельдфебель по фамилии Мединский, подписывая бумаги, и не думал ведь, наверное, каких выпускает на волю бесов. Фельдфебелю что — он место свое занимает только потому, что в структуре правительства не предусмотрено министерство скотобоен, а надо ведь хорошему человечку занимать какое-нибудь место. Нельзя без места. Он думает, что год литературы — это учреждение Литературной палаты с последующими торжественными заседаниями серьезных людей в костюмах и при галстуках, вода в графинчике, доклад о достижениях, кратенько, минут на сорок, а также встречи патриотических писателей с общественностью, еще более патриотической.
А русская литература — она ведь про другое совсем. Она про страшное, даже когда про смешное, а главное, она границ не видит, подминает жизнь под себя, превращая живых людей в собственных героев. И расправляясь без жалости что с одними, что с другими.
Год литературы еще только начинается, а литература уже без оговорок предъявила свои права на жизнь. Вот, читаю я новость на сайте государственного телеканала. О войне, естественно. «В донецком аэропорту убит Пятница». Уже цитата — может, из Дефо, а может, из Турнье. Раз Пятница убит, значит, где-то неподалеку рыдает Робинзон. Но нет, конечно, что нам чужие европейские слова. У нас есть свои, которые без дна.
«Евгений Беляев. Позывной — Белка. Пулеметчик от Бога. Начинал в Славушке, потом — в Старомихайловке и Шахтерске.
Игорь Юдин. Позывной — Болгарин. Опытный стратег и разведчик.
Евгений Красношеин. Позывной — Пятница. Командир молниеносный, точный и очень обаятельный».
Где же я это все читал? Где уже мелькало это все — от странных кличек и до ошеломляющих профессиональных характеристик? «Пулеметчик от Бога». Ну да, конечно.
«Некоторые крестьяне несколько изумили его своими фамилиями, а еще более прозвищами, так что он всякой раз, слыша их, прежде останавливался, а потом уже начинал писать. Особенно поразил его какой-то Петр Савельев Неуважай-корыто, так что он не мог не сказать: “экой длинный!” Другой имел прицепленный к имени Коровий кирпич, иной оказался просто: Колесо Иван. <...>
И глаза его невольно остановились на одной фамилии, это был известный Петр Савельев Неуважай-корыто, принадлежавший когда-то помещице Коробочке. Он опять не утерпел, чтоб не сказать: “Эх какой длинный, во всю строку разъехался! Мастер ли ты был или просто мужик, и какою смертью тебя прибрало? в кабаке ли или середи дороги переехал тебя сонного неуклюжий обоз? Пробка Степан, плотник, трезвости примерной. А! вот он, Степан Пробка, вот тот богатырь, что в гвардию годился бы! Чай, все губернии исходил с топором за поясом и сапогами на плечах, съедал на грош хлеба да на два сушеной рыбы, а в мошне, чай, притаскивал всякой раз домой целковиков по сту, а может, и государственную зашивал в холстяные штаны или затыкал в сапог, — где тебя прибрало?”»
Елизавета Воробей, фу ты, пропасть, баба! И здесь обманул подлец Собакевич.
Пробка Степан, трезвости примерной, рухнул, как вы помните, наверное, с церковного купола. А Белка, Болгарин и Пятница легли в донецком аэропорту. И Колесо Иван, может быть, с ними.
Их ведь тоже купил на вывод за красивые речи какой-нибудь телевизионный Чичиков. Были живые души, а стали мертвые. Здоровые русские парни, могли бы жить, делать что-нибудь нужное, но уехали убивать и умерли. Зачем, для чего.
Все тот же сюжет неумирающей поэмы, с поправкой на ветер времени, конечно.
Или другая история, из тех, что бударажат нынче умы — история Светланы Давыдовой, которую за пересказ сотрудникам посольства Украины чьей-то болтовни в маршрутке обвиняют в государственной измене. И будут, наверное, судить, и уже воют общественники — карать! Не прогибаться под чужую пропаганду! Осудить!
И кажется, тоже где-то рядом Гоголь притаился. Вот, детей ее зовут Кассандрой и Спартаком, а это почти как Фемистоклюс и Алкид. Но нет, эту пьесу писали совместно Хармс с Солженицыным, предварительно крепко поддав.
И это все — только первые деньки настоящего две тысячи пятнадцатого. У бога много дней, а у нас писателей. И писатели тоже в основном уже у бога. Истосковались по любимой работе, отталкивают друг друга, почувствовав шанс, и у каждого уже вызрела в голове удивительная история.
А год-то ведь только начинается. Нет, серьезно, это ж надо было додуматься: объявить в России год литературы.
Хотя, Чевенгур, правда, не у себя, у соседей, мы уже соорудили. А это значит — время рыть котлован.