Запиши мне псалом
Я тогда нёс послушание на клиросе в Киево- Печерском монастыре. Очень радостное для души было время, самое лучшее. Но не об этом сейчас.
Часто приходил на службу один прихожанин — Алексей Степанович. Лет под девяносто, так казалось, глаза как два огонька, хоть и слабенькие. Говорил редко, больше слушал. Заходил к нам в трапезную пообщаться. Но если уж что скажет — и ребята с клироса уши развешивают, да и все послушники в трапезной замирают.
Однажды, зимним вечером после службы, остались мы с ним вдвоём. Пили чай с сухариками. И вдруг он будто издалека:
— Отец (он всех так называл, несмотря на возраст), а вы знаете, как псалом девяностый работает? Не в смысле по бумажке — а когда он живой. Когда с молитвой ты в огонь встаёшь — и тебя не жжёт?
Я прислушался. Он взглянул на меня, помолчал немного и заговорил, будто долго нёс в себе:
— В сорок втором, когда меня на фронт взяли, я зелёный был, восемнадцатилетний. В Калуге дед Пантелей — бывший псаломщик — дал мне пояс ручной работы с 90 псалмом из плотного брезента, того самого, из которого в те годы шили вещмешки и ремни, чтоб слово Божие ближе к сердцу было. "Сынок, будешь жив, пока будешь этот псалом читать. Не снимай пояс ни днём, ни ночью. Даже если мыться пойдёшь — через шею перебрось."-так сказал.
Я сначала по запарке забывал. А потом, как в первом бою товарища рядом разорвало, начал читать по два, по три раза. И не как заговор — а как письмо. Как будто Господь там, рядом.
— И спасал вас псалом? — спросил я.
— Не то слово. Расскажу один случай.
Мой собеседник отодвинул чашку и заговорил чуть громче и голосом уже не старика — солдата:
— Это было под Великими Луками. Немцы взяли деревню, где мы раньше стояли. А в деревне — мирные. С десяток ребятишек спрятались в погребе. И вот разведка донесла: немцы уходят, а деревню минируют. Штабу было не до того, а я знал ту деревню — у бабушки бывал рядом. Сказал командиру: «Пойду. Один».
Он ругался, но отпустил. Дошёл ночью. Тихо, как в могиле. Только хрустит где-то. Нашёл погреб, постучал — а оттуда детский голосок: «Дяденька, мы тут». Их восемь было. Один младенец, остальным — от трёх до десяти. Всех забрал, по двое на себя подвесил. Шли тихо, детишки молчанию войной приучены. Но всё равно в поле нарвались. Пули по кустам, сзади — лай, крики. Я на землю всех увалил, лег поверх, накрыл их шинелью — и сам начал читать 90-й псалом.
Громко. Не в крик — но чтоб слышно было там. Он указал на верх. И что странно — стреляли вокруг, даже фонарь включали, но будто нас не видели. А я читал:
«Яко Ты Господи, упование моё: Вышняго положил еси прибежище твоё…»
До последней строки.
Потом тишина. Минут через пятнадцать вытащил детишек. Ни царапины. Утром деревня взлетела на воздух. А мы были уже в штабе.
Он замолчал, посмотрел куда-то мимо, в очередной раз закрывая страницу памяти. Потом вздохнул:
— Не пояс спас. Не я. Он. Господь. Но псалом — это как верёвка, за которую держишься, когда всё рушится.
— А пояс? — спросил я тихо.
— Пояс… сыну отдал. Он в Афгане был. Вернулся. Сам потом говорит: «Отец, он мне жизнь спас. Но теперь ты храни. Мне пока хватит. Навоевался». А потом внук Данила — попал в аварию.
Он замолчал, глядя в окно. Потом продолжил, уже тише:
— Сильно разбился. Машина всмятку. Лежал, без сознания, дышал с помощью аппарата. Врачи махнули рукой. Я тогда ночью, договорился с медсестричкой, прошёл в реанимацию. Достал пояс, приложил ему к груди, и начал читать псалом. Девять дней приходил, пока работала та медсестра. А на девятый — Данилушка мой сам вдохнул. Потом — глаза открыл. Сейчас учится в колледже, шутит, девчонок за косы дёргает.
И добавил, улыбаясь:
— Недавно внук просит: «Деда, запиши мне псалом. Хочу выучить. Чтобы сам мог читать». Я ему и пояс новый сшил. А этот — у меня.
Он полез в нагрудный карман, вынул аккуратную тряпочку, развернул — брезентовый пояс. Я взял его в руки. Пояс был сделан из плотного брезента — солдатский, широкий, как два пальца. Выцветший, серо-зелёный, местами потемневший от времени и солдатской жизни. С одного края — простая латунная пряжка, чуть потемневшая. Шов по всей длине — ровный, частый, нитки местами вытерлись, но держались.
Алексей Степанович, глядя на свою дорогую сердцу реликвию добавил : "Пояс дед Пантелей сложил вдвое, а внутрь вложил полоску бумаги, на которую от руки, стариковским почерком, выписал весь 90-й псалом. Бумагу он воском натёр — чтоб не размокла. А потом весь край прошил — сам, руками, не женская работа. Сказал: "Молитва, сынок — это уже крепость". А когда я уже в военкомат шёл, он меня в сенях остановил, на колени встал — и этот пояс надел. Да так, с молитвой и со слезами: "Не на ремень надеваю, а на душу."
Я провёл пальцем по изнанке — и правда, сквозь потёртый брезент угадывались строчки, где-то уже почти стёртые. Но «Живый в помощи Вышняго...» читалось ясно. Как будто само время берегло эти слова.
— Отец, это не оберег. Это слово. А слово, если в сердце — сильнее стали. Только надо верить и жить по нему.
Он встал, перекрестился, поклонился и пошёл, тихонько постукивая палочкой по полу.
А я сидел и думал — не о чуде даже. А о том, как простая вера в Божье слово может быть якорем в этом бушующем мире. И как хорошо, что у нас — такая математика, где один псалом может спасти восемь детей, одного солдата и целую жизнь вперёд.
90-ый же начинается с этого: "Живый в помощи Вышняго..."
Вот и живы. По сей день.
Слава Богу за всё!