Белла Ахмадулина, её непоэтичная семья, четыре мужа и скандалы вокруг
Известный советский поэт Давид Самойлов наделал скандал в восемьдесят втором году: написал стихотворение «Надоели поэтессы».
«Выходите лучше замуж, Лучше мальчиков рожайте, Чем писать сто строчек за ночь В утомительном азарте. Не нудите постоянно, Не страдайте слишком длинно, Ведь была на свете Анна, Ведь писала же Марина.»
Укол многими считался однозначно: уже не такой молодой и летящей, всё ещё многословной и трагичной была Белла Ахмадулина, та, которую в наше время уже назовут классиком советской поэзии. Живых классиками называть было не принято, и других живых они частенько раздражали. Кто знает, чем? Не заставляли же Самойлова, в самом деле, днями и ночами читать Ахмадулину?
Многие ждали ответа: Самойлова тоже было, кем и чем упрекнуть. Были же Пушкин и Маяковский, пусть не высовывается теперь всякий желающий стихов понаписать, а строит дом, сажает дерево и рождённого женой мальчика, если есть, выращивает. Но публичного ответа не последовало. А стихотворение всплывает до сих пор, обычно у людей, уже ставящих Беллу в один ряд с Анной и Мариной — и отчитывающих новых поэтесс.
Женские голоса в русской поэзии приходили, как кочевники на Русь, и растворялись.
Каждая новая поэтесса с этим сталкивалась: до тебя уже писала какая-то женщина, лимит на женщин в нашем терпении исчерпан. Белла пришла после войны, когда люди в Советском союзе хотели любви и в космос. Каким-то образом её длиннозвучные стихи были сразу и любовью, и космосом, хотя говорить могли о чём угодно вообще. О Варфоломеевской ночи или вечере в Грузии, например.
Обычно корни поэзии в человеке ищут в его семье. Читая биографию, чувствуешь, кто из близких наполнял будущему поэту душу и учил её переполняться. У Пушкина были бабушка и сестра, у Цветаевой — мать и тоже сестра. У Ахмадулиной оба родители были того сорта людьми, которых интеллигенция шестидесятых, взявшая себя кумиром среди кумиров Беллу, презирала. Отец — партийный работник, мать — переводчица КГБ.
Выросшую Беллу должны были звать, как какую-нибудь начальницу из Казани или другого татарского города (отец её был татарин), важно и звучно: Изабелла Ахатовна. Белла была несогласна. Ей нравилось оставаться вечно именно Беллой. В этом имени — история погубленной Печорином кавказской девушки. В этом имени — краткое итальянское восклицание при виде всякой симпатичной женщины. Королевское (и агрономное) «Изабелла» так не играло.
Стихи Белла писала со школы; как поэтесса, прославилась в институте. В ней всё было как надо, всё так, чтобы стать символом Оттепели.
И напряжённые, плавные, совершенно по‑новому (по сравнению с тем, что предлагалось в школе и публиковалось в сороковые и тридцатые) выстроенные стихи, и манера читать их звонко и нараспев, и всегда чуть трагичное выражения лица — с распахнутыми восточными глазами, с приопущенными уголками губ, и тонкая шея, и высокие скулы… И талант, конечно, огромный талант: Оттепель ждала новых гениев и не замечала, как взращивала их своим ожиданием. Все эти гении пережили эпоху, которая их взрастила.
На экране, на сцене она казалась хрупким цветком, полная чего-то неземного и чистого. Те, кто знали её в жизни, могли вспомнить о том, как она умела выпить, как заводила романы и мимолётные связи с мужчинами и женщинами. То и другое было каким-то образом одновременно настоящим.
Она не упивалась своим дарованием, она с удовольствием открывала миру чужие таланты, переводила грузинских поэтов на русский — во всё грузинское была влюблена после того, как первый раз посетила республику. Воспевала Грузию в своих стихах. Многим даже казалось, что в Грузии она родилась — но нет, Белла родилась в Москве.
Влипала она, защищая чужие таланты, и в скандалы с политическим душком. Горой становилась на защиту Пастернака. Вставала на сторону диссидентов, ценя их смелость. Впрочем, дочь партийных работников, наверное, чувствовала себя безопаснее многих других.
Она всегда притягивала мужчин, и в двадцать, и в сорок, и во времена, когда её, наконец, объявляли живым классиком. Четырежды вышла замуж. В двадцать лет стала женой другого прославленного теперь поэта, Евгения Евтушенко — но только на год. Вышла вскоре за писателя Юрия Нагибина. Этот брак продержался девять лет. В семидесятых побыла женой киносценариста Эльдара Кулиева, родила от него дочь и тоже рассталась.
Мужчиной жизни стал последний муж, театральный художник Борис Мессерер, двоюродный брат Майи Плисецкой. Он сумел то, что не смогли другие мужчины: удерживаться от всякого порыва переделать Беллу в некую абстрактную хорошую жену, просто принимать её такой, какой полюбил, с ног до головы. Он прожил с поэтессой с середины семидесятых до самой её смерти в десятых годах двадцать первого века.
Изменяла ли она и ему так же, как всем остальным? Какая разница.
Ахмадулину потом часто за глаза (а быть может, и в глаза) упрекали этим браком. Настолько же практичная, насколько мечтательная, она не стала приводить двух подрастающих дочерей (приёмную Анну и родную Елизавету) в дом отчима, оставив их жить у своей матери, в женском окружении. Сравнивают из-за этого поступка с Ахматовой, которая, как считается, бросила сына на мать — хотя тогда это был самый верный способ дать ему выжить.
Кстати, Ахматова стихи Ахмадулиной не переносила. Там, где для других были кружево и музыка, для неё были бесконечные потоки воды. Что же, по крайней мере, для кого-то эта вода была живой и утоляла отчаянную жажду по тому, чему и определения-то точного не дать. Не по красоте же?
Она пережила благополучно развал страны, одним из настоящих, неофициозных голосов которой была. Она дожила до лет, когда даже те, кто любил её стихи отчаянно, удивлялись, узнав, что она ещё жива. Она дожила до тех времён, когда молодые люди мгновенно опознавали её имя как имя поэтессы и ничего не могли сказать о роде деятельности некоего Давида Самойлова.
Что, впрочем, совсем не похоже на торжество справедливости: хороший был поэт, Самойлов. Но не пережил своей славой женщину, которая, вопреки тому, что уже были и Анна, и Марина, продолжала писать стихи. Так что однажды стали говорить — «Анна, Марина и Белла», три главных женских голоса в русской поэзии двадцатого века.