8 современных поэтов, о которых необходимо узнать школьникам
Дмитрий Пригов
«Пригов не был хорошим поэтом, не был плохим поэтом. Он не был поэтом, о чем и писал, чем и был интересен», — писал исследователь его творчества Игорь Шайтанов. Творчество Пригова — один из первых вариантов ответа на ключевой для современной культуры вопрос: можно ли писать стихи после Освенцима и Гулага. После того, как проект «человек» оказался фактически под угрозой закрытия. Пригов уверенно говорит: нет, поэзии больше не будет, она умерла, мировая культура распалась на множество мелких обломков. Но из этих обломков вполне можно сконструировать что-нибудь эдакое. Тексты Пригова — это тексты-конструкторы, иллюстрирующие основной принцип постмодернизма — не создавать новое, а бесконечно эксплуатировать старое. Опровергая, высмеивая и пародируя как классические, так и советские артефакты. В свою очередь чтение Пригова в школе позволит поговорить о возможностях преодоления постмодернизма и о существовании другой, настоящей реальности, выход в которую еще можно найти.
«Если, скажем, есть продукты / То чего-то нет другого / Если ж, скажем, есть другое / То тогда продуктов нет // Если ж нету ничего / Ни продуктов, ни другого / Все равно чего-то есть — / Ведь живем же, рассуждаем».
Лев Лосев
В отличие от Пригова, Лев Лосев, друг и биограф Бродского, при всей своей мизантропии не готов отказаться от внутренних ценностей и убеждений. Тихий питерский мальчик, «влюблявшийся в отличниц» и презиравший себя за интеллигентскую слабость. Именно он под конец XX века оказался наиболее трезвым судьей всему этому времени, с языка культуры перешедшему на язык блатных понятий. И упразднившему за ненадобностью милосердие, правду, добро. По сути, Пригов и Лосев представляют две разных стратегии выживания современного индивидуума. Но, разумеется, смириться с господствующим постмодерном и позиционировать себя как человека играющего много проще, нежели предпочесть путь хранителя памяти. Трезвого и насмешливого аналитика, не боящегося потягаться с эпохой и при случае способного заговорить на ее языке.
«Ф. П., владелец вислых щёчек, поставил сына, блин, на счётчик! Вся эта хрень произошла там из-за бабы, не бабла. A C. был полный отморозок, немало ругани и розог он сызмалетства получил. Сработал план дегенерата: он разом и подставил брата, и батю на фиг замочил. Всё, повторяю, из-за суки. Тут у другого брата глюки пошли, а младший брат штаны махнул на хиповый подрясник и в монастырь ушёл под праздник. Ну, вы даёте, братаны!».
«Последний советский поэт» и последний романтик лихих девяностых, Борис Рыжий предлагает нам третью стратегию выживания в новом тысячелетии. Принять окружающую реальность как она есть и самому стать героем этой реальности. Героем окрестной провинциальной шпаны, героем потерянного поколения своих одноклассников («рубашка в клеточку, в полоску брючки, со смертью-одноклассницей под ручку по улице иду...»), героем московского литературного «света». Рыжий умел становиться понятным каждому. А его тематический спектр: любовь и смерть, стремление к славе и самоуничтожению, эмоциональная и языковая бравада — кажется и сегодня особенно близким подростку. Главное — помнить, что за эту браваду подросток, как некогда и сам Рыжий, может заплатить своей собственной жизнью.
«Жизнь — суть поэзия, а смерть — сплошная проза. / Предельно-траурна братва у труповоза. / Пол-облака висит над головами. Гроб / Вытаскивают — блеск — и восстановлен лоб, / что в офисе ему разбили арматурой. / Стою, взволнованный пеоном и цезурой!».
1990-е для поколения нынешних старшеклассников уже стали историей, но те же 1990-е означают еще и конец предыдущей эпохи. Эпохи, в которую выпало жить их родителям. Мифы, эмблемы, сюжетика и аналитика этой эпохи полнее всего отражаются в текстах Олега Чухонцева. «Тихого лирика», внимательного летописца последних десятилетий, напряженно вчитывающегося в ход истории и вычисляющего законы ее мясорубки. Его поэзия трудна даже для взрослых, не только для старшеклассников. Трудна и все-таки необходима, так как это — своего рода разбор наследства, с которым мы вступили в новое тысячелетие. И лучше Чухонцева об этом наследстве не расскажет никто.
«Всё óрут на óрищах, а оглянуться — / тьму чудищ очнувшихся вывернет лемех, / из тени Эллады в Египет вернуться: / какие-то сфинксы в буденовских шлемах / с гранитными песьими головами, / с прооранными ушами, с рябыми / брылами, и дикий дерет геловани / пустыню царапками гробовыми».
Едва ли не единственный в современной поэзии наследник и ученик Ходасевича, Сергей Гандлевский более чем кто-либо способен обучить молодого читателя трезвому взгляду на мир и себя самого. В его поэзии есть место и обаянию юности («молодость ходит со смертью в обнимку»), и разочарованию зрелости, и поискам, и надеждам, и горьким признаниям. А самое главное — его лирика убеждает нас в целостности бытия. В том, что как бы мы, по его собственному выражению, ни рыпались, как бы мы ни поддавались инерции клипового мышления, мир вокруг помнит и Блока, и Пушкина, и советские послевоенные марши. И мы все по-прежнему говорим на одном языке — особенно если речь о любви.
«Мне тридцать, а тебе семнадцать лет. / Наверное, такой была Лаура, / Которой (сразу видно, не поэт) / Нотации читал поклонник хмурый <...> Был месяц май, и ливень бил по жести / Карнизов и железу гаражей. / Нет, жизнь прекрасна, что ни говорите. // Ты замолчала на любимом месте, / На том, где сторожа кричат в Мадриде. / Я сам из поколенья сторожей».
Появление Веры Павловой в литературе в конце 1990-х было встречено громким скандалом. Она — одна из первых авторов нового времени, сделавшая свою женскость предметом поэзии. Критики спорили, в какой мере эротика может быть фактом литературы, а откровенность признания — претендовать на лирическое открытие. Имеет ли Павлова право именоваться современной Сафо, или ее поэзия — эпатаж и дань культуре всеобщей зашкаливающей откровенности? Критики спорили, а читатели продолжали ждать новых стихов. Ведь, по словам тех же критиков, одна из особенностей Павловой — говорить о том, о чем другие молчат.
«Настоящее — это настой / из нестоящих вроде вещей, / но стоящих над самой душой, / чтобы вещими сделаться в ней, / став соавторами букваря / немоты, наготы, чистоты... / Настоящее — это сто я, / потрясенных единственностью ты».
Среди прочих поэтов, названных выше, имя Ирины Ермаковой может прозвучать спорно, но именно оно подводит нас к разговору о социальной поэзии. Социальной не в смысле реакции на политические перипетии, а в смысле пушкинского утверждения — «что чувства добрые я лирой пробуждал». В отличие от большинства современных поэтов, чья лирика главным образом я-центрична, поэзия Ермаковой ориентирована на обращение. Устремлена к собеседнику. Ее книга «Улей» — лучшая точка отсчета для понимания другого, для обучения той самой пресловутой толерантности, которая в ее случае не навязана кем-то извне. Она вырастает из ощущения, что в этом разомкнутом мире у всех нас имеется общий бэкграунд, общая память о чуде и общая боль.
«...Их тела прозрачны. Тени прошиты светом. / Каждая — носит в себе сына. / — Человек — это глина. — И дух! — Дух и глина. / (сыновей убьют — но они не знают об этом) // Первая — девочка. Вторая — почти старуха. / Над головами их по горящей сфере. / — Слушай, Маш, а он... он тебе верит? / Верит Иосиф, что... от Святого Духа? <...> Усмехнулась Мария. Сияет Елизавета. / Луч сломался. Тени подсвечены снизу. / Тонет солнце за кровлями Назарета. / И родится Свет. Но прежде — Свидетель Света. // Красноглазый голубь разгуливает по карнизу».
Ультрасовременная поэзия Линор Горалик создана c учетом всех актуальных примет настоящего («...ты чирикнул, я тебя ре-твитнул...»). И демонстрирует безграничность словарных, технических и визуальных художественно-выразительных средств. Но при ближайшем рассмотрении оказывается поэзией голого человека на голой земле. Молодому читателю, в общем, нетрудно поставить себя на место героя, охваченного первобытным ужасом перед разверстой реальностью. Ведь все мы однажды встречаемся с жизнью, любовью и смертью впервые. С чем современный человек выходит в мир, какие реальные инструменты познания и сопротивления у него есть? Линор Горалик, разумеется, перечисляет не все, но кое-чем из того, что в ее лирике упомянуто, можно воспользоваться.
«Вся столица сияла, сияла да толковала, / как Маруся над лесом летала да токовала. / Вся станица слушала, слушала да кивала, / как Маруся певала: // „Да, допускаю, что будущее тревожно, / но войско Твоё отважно. / Из того, что нужно, многое невозможно / и потому неважно“ <...> У Маруси два пулевых, одно ножевое. / Немцы её того — а она живая».