Этногенетический миф в формировании этнических представлений московской элиты в последней четверти XVII - начале XVIII в.
Этногенетический миф в формировании этнических представлений московской элиты в последней четверти XVII - начале XVIII в.
Предметом настоящей статьи является процесс адаптации этногенетической концепции, сформулированной в малороссийских исторических произведениях XVII в. в московской книжности или, выражаясь более конкретно, процесс восприятия московскими авторами южнорусского понимания того,Что есть «русский народ»
(«руський род, племя, поколение»). Для начала оговоримся, что под этническим[1] мы понимаем такой тип самосознания, который дает возможность соотнести свою идентичность с воображаемым сообществом[2] «народ», существующим в историческом, культурном и территориальном измерениях[3].
Что есть «русский народ»?
В историографическом плане предлагаемая статья находится на стыке статей П. Бушковича[4], М. В. Дмитриева[5] и З. Когута[6]. Уже такой известный советский украинист, как И. П. Крипьякевич, в одной из своих статей обнаружил, что в южнорусской документации понятие «руський народ» появляется уже в конце
XVI в., причем это понятие употреблялось в несколько другом контексте, нежели аналогичное в московской книжности[7]. З. Когут показал, что освещение русской истории у Иннокентия Гизеля, написавшего в 1674 г. знаменитый «Синопсис Киевопечерский», который рассматривает историю народа и народов России, существенно отличается от того, как об истории России писал верный продолжатель старых московских традиций Ф. Грибоедов, для которого династический критерий протонациональной идентичности заслоняет собой все остальные.
П. Бушкович обнаружил, что в московской документации и книжности в середине — третьей четверти XVIIв. мы наблюдаем исключительно династический и религиозный критерии идентичности представителей московской элиты. Даже в решении Земского собора 1653, провозгласившем присоединение к России украинских земель, об этническом, родовом единстве двух народов не говорится ни слова. Русские войска должны были сражаться за «государеву честь» и «благочестивую православную веру». Бушкович заметил, что единственные этнические «ноты» в официальных московских документах и литературе можно встретить только благодаря влиянию выходцев из православных земель Речи Посполитой, в первую очередь Симеона Полоцкого[8]. От себя добавим, что даже к концу 70-х — начале 80-х гг. XVIIв. в великороссийских нарративах преобладали династические и конфессиональные мотивы при полном отсутствии каких-либо этнических составляющих. А. П. Богданов, изучавший малороссийские и великороссийские исторические произведения, обнаружил, что в «слове христолюбивому воинству», написанном Игнатием Римским-Корсаковым во время Чигиринских походов, отсутствуют любые мысли о древности славян и происхождении «славянороссийского народа». Даже более того, сами термины «род», «народ», «племя» Римский-Корсаков старался избегать. Его идеал: «и да будет, по гласу Спаса нашего, едино христианское стадо»[9]. Исключительно династические и конфессиональные аргументы, обосновывающие претензии Алексея Михайловича на южнорусские земли, использовал в одном из своих докладов государю такой образованный деятель московской дипломатии, как А. Л. Ордин-Нащокин[10].
Красная площадь во второй половине XVII века. 1925 Холст, масло.
М. В. Дмитриев, подводя итог в историографической части своей статьи и представив материал, взятый им из северно-русских сочинений XV-XVIвв., пришел к выводу, что «в средневековье в Древней Руси мы видим немало существенных отклонений от западного образца[11] (“языки” вместо “nationes”, “люди” вместо “народа” / “natio” / “gens” /“populus” /; некоторые особенности в том, как эволюционировали представления о коллективной “протонациональной” идентичности в XI-XVвв. и т. д.). Эти “отклонения” росли в числе и углублялись в своем содержании в Московской Руси в XVI-XVIIвв.»[12].
К. Ю. Ерусалимский отметил, что в московской книжности XV-XVIвв. термины «народ», «народы» обозначали скопления людей, присутствующих при определенном событии. О более широком понятии «народ» как о некоем воображаемом сообществе в северно-русских источниках речи не идет[13].
Совершенно иная ситуация складывается в украинской книжности начиная с конца XVI в. Оказавшись в орбите влияния европейской культуры в ее польском варианте, украинские полемисты и историки стали пользоваться польскими историческими сочинениями, постепенно адаптируя в своем творчестве не только их богатый фактический материал, но и (возможно, неосознанно) этногенетический конструкт. Этот процесс во многом связан с Брестской церковной унией 1596 г., вызвавшей в православной интеллектуальной элите Речи Посполитой длительную полемику о том, что же такое «русское» и каковы права «русского народа», причем в обоих случаях активно использовались произведения польских историков[14].
В этом отношении, как нам кажется, нельзя не согласиться с точкой зрения американского исследователя Ф. Сысина, считавшего, что польская историография стала главным интеллектуальным стимулятором в «возрождении» исторического сознания южнорусской элиты, которая, осваивая модели и методы «латинской учености», отбирала из польского книжного наследия аргументы «исторических прав» украинского общества[15]. Однако вслед за Н. Н. Яковенко отметим, что эта трансплантация польских моделей и самих текстов не следует воспринимать как механическое перемещение идиомы «текст + мировоззрение». Даже при незначительной, на первый взгляд, редакции эти тексты испытывали сильную модификацию, что, по сути, изменяло пропорции общей картины[16].
В результате этих процессов уже в 1621 г. появляется пространное историческое сочинение «Палинодия», написанное архимандритом Киево-Печерского монастыря Захарией Копыстенским. В этом произведении мы находим уже вестернизированный вариант прочтения терминов «род», «народ», «племя» и «поколение», этногенетический миф. Как отметил Б. Н. Флоря, Копыстенский впервые в рамках восточнославянской книжной культуры выдвинул положение о едином древнем «Роксоланском» народе, явившемся колыбелью славянских народов и положившем начало могучей Древнерусской державе[17]. Также Флоря отметил иерархичность этнических воображаемых сообществ в Палинодии. Так «великороссове и малороссове», будучи хоть и близкородственными, тем не менее уже разделенными народами, принадлежали к единому «Росскому поколению»[18]. Этой иерархичности посвятил статью О. Б. Неменский[19].
Основные составляющие этногенетической концепции Копыстенского (представление об истории как о процессе происхождения и развития народов, этногенетический миф, то есть происхождение «роксоланского» народа от легендарного первопредка, различные мифы о героическом прошлом славянского народа и представление о населении соседних государств как о близкородственных или, наоборот, чуждых народах), безусловно, вошли в более поздние малороссийские исторические нарративы, оказавшие влияние уже на московскую книжную культуру. Речь идет о сочинениях, созданных в 70-80-е гг. XVII в кругу киевских интеллектуалов — «Синопсис Киевопечерский» Иннокентия Гизеля, «Кроника» Феодосия Софоновича и других. М. В. Дмитриев, изучивший этническую составляющую этих произведений, пришел к выводу, что «Синопсис» и «Кроника» во многом сформировали и закрепили новую для России модель этноисторической памяти[20].
Однако процесс адаптации этницизированных представлений украинских книжников в московской интеллектуальной среде, чему и посвящена предлагаемая статья, еще пока не изучен. Итак, для того, чтобы более наглядно продемонстрировать изменения, произошедшие в московских исторических произведениях последней четверти XVIIв. сосредоточимся на следующих вопросах. Как московские книжники понимали ключевое для этногенетической концепции малороссийских исторических сочинений понятия «народ», «род», «племя» и «поколение»? Был ли адаптирован московскими историками в их произведениях польско-украинский этногенетический миф? Для того, чтобы конкретнее понять, как же воспринимались термины «народ» и его синонимы, для примера приведем три наиболее известных украинских исторических произведений того времени — Густынскую летопись, «Синопсис Киевопечерский» и «Кроники» Феодосия Софоновича.
Для начала отметим, что, по нашим наблюдениям, представители высших слоев украинского общества времени Освободительной войны и «Руины», используя термины «род» («поколение», «племя») и «народ», осознанно вкладывали в них дифференцированное значение. Так, говоря о «роде» и «племени», малороссийские книжники имели в виду группу людей, связанных, в первую очередь, общим происхождением. Например, в предисловии к своей Хронике Феодосий Софонович писал: «ибо своего роду не знаючих людеи за глупыхъ почитаютъ»[21], то есть «глупыми», по мнению автора, были те, кто не знал своего происхождения. В том же значении Софонович использовал слово «поколение»[22]: «Рускш народ йт Иафета сына Нйева ведет свое поколение и йт его сына Мосоха.»[23] В Густынской летописи мы находим такую этногенетическую конструкцию: «Ятвяге и Печенеги бяше народ поганский, з Литвою и Половцы единого рода, но понеже разъд'Ьлишася, по времени и обычая, такожде и язык изъм'Ьнишася»[24]. Автор летописи, говоря о двух народах, сообщает об их близости на основе общего происхождения, то есть принадлежности к одному роду[25]. Сразу отметим еще такой пассаж: по мнению автора, разделение привело к тому, что эти два народа потеряли ряд таких общих признаков, как язык и обычаи.
Термин «народ» и его использование в среде украинской элиты изучаемого времени представляет большую сложность потому, что практика его применения была более широкой. «Народ» как обозначение этнической общности людей или группой (сословной или межсословной), обладающей общими политическими правами, мы находим в обиходе как среди южнорусских летописцев и историков, так и среди казачьей старшины.
В изученных украинских исторических произведениях слово «народ» употреблялось, в том числе, в значении «род, поколение». В таких случаях чаще всего речь шла о группе людей, связанных общим происхождением. «Народ» в синонимичном «поколению» и «роду» значении выступает в ряде фраз, приведенных в Густынской летописи. Например, говоря о славянах, неизвестный автор летописи писал: «И щитаютъ о н'Ькоихъ же народах доселе недоумение и несогласие есть хронографов, наипачеже о нашомъ словенском народе не могуще совершенна изыскати, откуду израсте и начася сей славный и храбрый народъ»[26]. Народ автор связывал с его происхождением. Еще один пример: в рассказе о потомках Иафета в Густынской летописи можно узнать о народах, которые происходили от этого сына Ноя: «Въторий сынъ Гомеровъ Рифатъ, от сего Рифата родишася Паггнагоны, Енеты, Генеты, Венеды, Венедици, Анъти, Аляны, Роксаны, Роксоляны; аки бы Русь и Аляны; Русь Москва; Ляхи, Славяне, Болгаре, Сербы. Се сии всп единого суть народа и языка, си есть словянского...»[27]. Более того, неточно цитируя Повесть временных лет, автор Густын- ской летописи допустил довольно любопытный анахронизм: «И симъ образомъ в Сармации Европии разыйдеся народ Словенский, и оттоле даже доныне недвижимо пребываютъ...»[28] Известно, что в первой русской летописи слово «народ» упоминалось только два раза в значении «толпа», «большое скопление людей»[29], в то время как в приведенном фрагменте речь идет о всем славянстве или, по крайней мере, о его восточной ветви. В сочинении Софоновича есть такое выражение: «Ятъ- вежи были едного народу з литвою и з половцами и з прусами старыми, з готтов пошли.»[30]. В данном контексте выражение «едного народа» мы вполне можем понимать как «единого происхождения».
Этногенетическая легенда, которую предлагали малороссийские историки, в общем во многом соответствовала той модели, которая была взята из польских исторических произведений. Родоначальником всех европейских народов признавался сын Ноя Иафет. Однако «прародителем» славян, начиная с «Синопсиса», считался Мосох, сын Иафета. Как отметил К. Ю. Ерусалимский, легенда о происхождении славян от Мосоха появляется в польской книжности в связи с чисто конъюнктурными соображениями — поиском компромисса с Москвой в годы Ливонской войны[31]. Однако в «Синопсисе»[32] роль Мосоха особенно заметна: его потомки, то есть славяне, автором соотносятся с «народом московским». При этом подчеркивается статус населения Великороссии как первого в ряду славянских народов: «И тако от Мосоха праотца славенороссийскаго по наследию его не только Москва народ великий, но и вся Русь или Россия вышереченная произыде.»[33]
Адаптация описанного этногенетического конструкта в московской книжности началась в конце 60-х — начале 80-х гг. XVIIв. Это было связано с возникшим в официальной переписке между Москвой и Киевом этноконфессиональным и этнодинастическим дискурсами, обосновывавшими подчинение украинских земель московской власти. Бурные события, порожденные Переяславской радой 1654 г., стимулировали интерес московской элиты к «общерусской» истории. Так, например, уже в 1657 г. при дворе Алексея Михайловича был создан Записной приказ, целью которого стало продолжение «Степенной книги» до современности. Два года спустя этот приказ возглавил Григорий Кунаков, дипломат, специализировавшийся в русско-польско-украинских отношениях. Однако эта задача оказалась невыполнимой: легенда о происхождении власти московских царей от «Августа Кесаря», в которой под конец своей жизни сомневался даже ее главный адепт — Иван Грозный, оказалась неподходящей, и в 1659 г. Записной приказ распустили[34].
Этногенетический стиль исторического нарратива стал проникать в московские книги в связи с двумя фактами: первыми переводами сочинений Матвея Стрыйковского на церковно-славянский язык[35] и изданием «Синопсиса» в 1674 г. Сразу оговоримся, что этот процесс не был односторонним: некоторые пассажи были заимствованы украинскими книжниками 1650-1680-х гг. из московских исторических сочинений. Так архимандрит КиевоПечерского монастыря Иосиф Тризна в Патерике 1656 г. в разделе «Родословие пресветлых великих князей русских самодержцев откуду корень их изыде како распространиша в Великую Россию, и по времени кождо по преставлении своем где положен есть» пересказал версию «Степенной книги» о происхождении московской правящей династии от брата Августа Пруса[36]. Следы «Сказания о князьях Владимирских» заметны и в «Кронике» Феодосия Софоновича[37].
Интересующие нас особенности украинских исторических произведений не всегда сразу принимались московскими историками на веру. Даже, казалось бы, лестный для великороссов сюжет о Мосохе находил в Русском государстве своих критиков. Так, например, этногенетическая концепция «Синопсиса» вызвала сомнения у неизвестного автора Забелинского летописца, составленного около 1680-го года[38].
Первым московским произведением, впитавшим в себя стиль и некоторые мифы «Синопсиса», стал Мазуринский летописец, написанный монахом Чудова монастыря Сидором Сназиным в 1682-1683 гг.[39] Одной из особенностей, которая бросается в глаза при прочтении сочинения, — активное использование терминов «род», «колено», «народ» и «племя» в том же контексте, что и в украинских исторических произведениях. Также Сназин активно использовал этнонимы — «руссы», «россы» и «народ славенороссийский». В разделе, посвященном Крещению, автор писал: «О сем коль краты руссы прежде Владимира даже до царствия его крестишася, известно буди всякому, яко и пред Владимира русияне быша некиим странам, первое убо крестися словено-рустий народ, аще от святого апостола Андрея Первозванного.»[40] Мотив о неоднократном Крещении, который присутствует в приведенной цитате, скорее всего был адаптирован из Киево-Печерских Патериков, а этноним «славенороссийский» — прямое заимствование из «Синопсиса».
Боярский свадебный пир в XVII столетии
Как и в сочинении Иннокентия Гизеля, в Мазуринском летописце в исторической перспективе рассказывается не только о едином народе, но и о нескольких «русских народах»: «Лета 6497-го от рождества Христова 997-го того времени всии росискии — белый и черный, восточный и полунощный и на полудни лежащии — народи веру святую православную от греков прияша, крещением святым просветившеся и укрепившеся совершенно в христианстве по абычаю и уставом греческим, под властию святейшего константинапольскаго патриарха вселенскаго крепко и неподвижно пребывают.»[41]
Сназин, имея перед собой разные варианты этногенетических концептов, мог выбирать из них. Поэтому он расширил ряд легендарных первопредков как за счет польско-украинских, так и великороссийских версий. Мосох, названный прародителем «московитов» (сам этот термин был взят от польских историков) «соседствует» со Славеном и Русом, изобретенными новгородскими летописцами в середине XVIIв.[42] Помимо этого в Мазуринском летописце впервые среди великороссийских исторических произведений был приведен текст фальсификата «грамоты», якобы составленной Александром Македонским, что опять-таки является примером прямого заимствования из украинских исторических нарративов.
Новый стиль изложения был отмечен даже на самом верху московского общества. Мы располагаем так называемым «Предисловием к исторической книге, составленной по повелению царя Федора Алексеевича». А. П. Богданов считает, что это предисловие вполне мог составить сам царь Федор[43]. Автор «Предисловия» предложил четыре основных способа составления исторического произведения — «вместное, деетельное, летное и родословное: «Вместное для того, что история впервых место и землю ту и страну, о которой хочет писати, изъясняет и определяет. Вдеетельное же потому, что розные бывшие дела и обычаи народов, что учинилось, описует. А летное, зане воспоминает время, в которое лето что учинилось и при которых начальствах, и при каких и когда. А родословное, яко произведет род от народа от корени, яко Савромат от Амазонов или от Еллинов Греков и прочее...»[44] За исключением погодного, все перечисленные способы изложения исторических событий (история территории прародины; события, связанные с ранней историей народов, зачастую, как мы увидим, легендарные; наконец, происхождение одного народа от другого) могли быть предложены и составлены автором, уже обладающим этническим сознанием.
По-видимому, желание составить единый свод российской истории, проявленное и царем Федором Алексеевичем, и его младшим братом Петром, стало причиной написания компилятивных исторических произведений. В одном из них, составленном в конце XVII в., несмотря на отсутствие критических замечаний к использованным источникам, приводятся интересные размышления на тему происхождения «московского» и «славянского» народа[45]. Автор начинал текст со вступления: «Выписано на перечень из дву кроник Полских, которые свидетельствованы з греческою и з чешскою и с угорскою кроникою многими списатели от чего имянуется великое московское государьство и от коея повести словяне нарекошася и почему Русь прозвася»[46].
Влияние этногенетической концепции «Синопсиса» чувствуется уже буквально с первых строк. Первое место в ряду легендарных «прародителей» русского народа отводится, конечно же, Мосоху. Более того, совершенно в духе произведения Гизеля «московский народ» в этой концепции занимает место самого древнего рода, от которого произошли остальные славянские народы, так все они «едина мосохова колена, аще и разны имяны, но вси един Московский народ.»[47]
Автор текста, работая с польскими (влияние их настолько ощутимо, что автор даже использует чисто польский политоним «Московия») и малороссийскими источниками, открыл для себя совершенно новый стиль подачи материала. Его глазам предстала история народа, древнего и героического, осаждавшего Трою, воевавшего с Филиппом Македонским и даже пленившего его, получившего заветную грамоту от его сына, Александра. Все эти мифы есть в приведенной компиляции, их ряд заканчивается повествованием о «славянском» князе «Даницере» (на самом деле остготском вожде Одоакре. — Д. С.) и подводит к логичному в свете приведенных рассказов выводу: «Подобает бо словенскаго народа храбрость слышати, потом же множеству их ревновати потреба и в бывшей храбрости их веселитися достойно.»[48] Однако, в отличие от других компиляций, в приведенном фрагменте читается увлеченность составителя предметом повествования. Текст не просто состоит из выписок из польских и других центрально- и восточноевропейских источников, но в нем проскальзывает и авторская позиция: «И не мни убо яко мало поседоша мест или проста народа и нехрабра помышляеши, но не тако, приникни ко множеству кроник, тогда уверишися величества и храбрости народа того»[49].
В конце обзора этого источника, с точки зрения заданных вначале вопросов, поделимся следующим своим наблюдением. Как нам кажется, попытки поиска собственной этноисторичес- кой идентичности при помощи компилятивных произведений, основанных на зарубежных источниках, были свойственны широким кругам украинской интеллектуальной элиты в 50-60-е гг.XVIIв. Компиляция, сохранившаяся в Румянцевском сборнике, структурно напоминает аналогичный текст, записанный неизвестным малороссийским автором около 1669 г. и обнаруженный нами в архиве казачьего рода Дворецких. Компиляция озаглавлена как «Истинные доводы о Русской земле, о ее границах, и начале монархии русской народа сарматского, взятые из хроники Гваньини»[50].
Первым учебником по русской истории, написанным великороссом, стало «Ядро российской истории», сочиненное в шведском плену А. Манкиевым в 1717 г. Несмотря на то что «Ядро» не получило одобрение Петра I, сочинение Манкиева разошлось в большом количестве списков и выдержало три издания, пока, наконец, его место не заняли труды М. М. Щербатова, Ф. А. Эмина и Н. М. Карамзина[51]. В этом произведении, источниками которого были как «Степенная книга», так и «Синопсис», совмещены московская историографическая традиция, с ее династическим стилем повествования, и польско-украинский этногенетический конструкт. Легенда о «прародителе России» — Мосохе — в сочинении Манкиева, как кажется, находит свое логическое завершение: «Мосох или Месех был патриарх и родоначальник народов московских, русских, польских волынских ческих, мазоветских, болгарских, сербских, кроатских и проч. Всех, которые язык славенский употребляют»[52]. Таким образом, на официальном историографическом уровне московской книжности была адаптирована легенда о прародителе в том варианте, который мы находим в «Синопсисе». «Мосох Яфетович» стал основным генеалогическим звеном в родословии русского народа. Характерно, что весь сюжет о Мосохе, трактовка его имени, а также этимология этнонима «славяне» — все это почти дословно было перенесено Манкиевым из «Синопсиса». В разделе «О доблестях народа российского» автор в духе украинских книжников приводит все исторические мифы, удревняющие происхождение славян: совместные военные походы славян с Александром Македонским, войны с Октавианом Августом, легенда о «славянском» князе Одоакре, захватившем Рим. Все эти легенды, по мнению автора, должны были стать аргументами для обоснования следующего тезиса: «О доблестях и храбрости славянского и российского народа многие творцы изрядно поминают»[53]. Автора «Ядра» характеризует определенный «исторический» патриотизм. Так, опираясь на версию Гизеля об этимологии названия славян, Манкиев таким образом оспорил версию о происхождении этого этнонима от латинского слова, обозначающего невольников[54]. Следует отметить и другое, менее очевидное заимствование из Синопсиса: Манкиев особое внимание уделял истории Киева. Временное пребывание «стольного города и красы всей России» под литовской и польской властью трактовалось автором как «отпадение» от Руси и «Российского самодержавия»[55].
Таким образом, «Ядро российской истории» стало первым великороссийским оригинальным сочинением, полностью вобравшим в себя этногенетическую концепцию «Синопсиса», его легенды, связанные с древностью «российского народа», а также не сформулированное, но присутствовавшее в обоих произведениях представление о двуединстве Руси.
Подводя итог представленному в статье материалу, следует отметить, что восприятие этногенетической концепции украинских исторических произведений в московской книжности не носило чисто механического характера[56]. Принятый в среде московских историков до издания «Снопсиса» и перевода трудов М. Стрыковского на церковнославянский язык конструкт, соответствовавший «Степенной книге», лежал в другой плоскости идей. По сути, польско-украинские произведения предлагали не альтернативную историческую концепцию, а совершенно другую форму подачи материала. Именно поэтому при Петре Iпоявляются произведения, в которых «Сказания о князьях Владимирских» и этногенетическая легенда «Синопсиса» соотносятся вполне гармонично.
Московская элита, которая уже в конце XVIIв. начинает активно читать книги, выходившие как в столице, так и в Киеве, неосознанно делает этнические стереотипы частью своего сознания. В качестве примера приведем слова, предписанные Петру Iи сказанные им солдатам перед началом Полтавской битвы: «И так не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой (по другой версии — за «народ всероссийский»), за Отечество, за православную нашу веру и церковь». По сравнению с речью, произнесенной на Земском соборе 1653 г., в словах великого русского реформатора звучит мотив, совершенно новый с точки зрения формирования этнических представлений. Петр фактически отказывается от традиционного династического критерия («не за Петра»), а защита веры в ряду лозунгов отступает на второй план. Основные ценности, обозначенные Петром Iв этой речи, — государство, род, Отечество — вполне соответствуют содержанию малороссийских и великороссийских исторических произведений последней четверти XVII— нач. XVIIIв.
Таким образом, меньше чем за шестьдесят лет новая этногенетическая концепция проделала путь от Киево-Печерского монастыря до Кремля. История происхождения, весь перечень мифов, которые мы находим в Палинодии Захарьи Копыстенского, все это в преломлении сквозь призму концепции «Синопсиса» оказалось в московских исторических сочинениях.
Д. Ю. Степанов
Из книги «Русский Сборник: исследования по истории России \ Том XIV. М. 2013