О страхе на войне
Было страшно, когда вертолёт встряхнуло, а потом он стал как-то неестественно заваливаться вбок, выравниваться и снова заваливаться. И винты заработали так, как гудят артерии махрового гипертоника при кризе.
Владимир Гуд родился в 1956 году в Белоруссии. В 1980 году окончил Военно-медицинскую академию в Ленинграде. Служил на Черноморском флоте. Участник боевых действий в Афганистане, Чечне, Абхазии. С 2001 года – подполковник медицинской службы в запасе. Поэт и прозаик. Член Союза писателей России. Живёт в Санкт-Петербурге.
Было страшно, когда вертолёт встряхнуло, а потом он стал как-то неестественно заваливаться вбок, выравниваться и снова заваливаться. И винты заработали так, как гудят артерии махрового гипертоника при кризе. Ещё страшнее стало, когда в салоне закричали и запричитали люди, которые были не чета мне – с опытом и боевыми наградами… Когда такие люди причитают и плачут, что остаётся мне, новичку, – открыть дверь и выпрыгнуть наружу с километровой высоты прямо на заснеженные хребты Гиндукуша? Может, лучше так, чем падать в бронированной капсуле, удариться в ней о камни и испечься, как в кастрюле?
Было страшно и на «пересылке» – пересыльном пункте в Ташкенте, «ведомственной военной ночлежке» – в ожидании ночного самолёта… Плачущий офицер с орденскими планками на соседней койке. Глядя на него, захотелось пойти в санузел и повеситься на брючном ремне. Пошёл, но санузел был залит мочой и рвотными массами… Заканчивать таким образом жизненный путь показалось ужасно, пусть уж лучше собьют или убьют…
– Это водка плачет! – объяснил мне пожилой трезвый подполковник, кивнув в сторону плачущего майора-орденоносца. – Утром он поедет молча и как миленький…
Так и случилось… Но страшным был ещё и подъём, который я описал несколько лет спустя: «Первым человеком, которого захотелось убить на этой войне, был тот, кто в три часа ночи врубил в нашей ночлежке свет – загаженную азиатскими мухами тусклую лампочку – и заорал: «Подъём! С вещами на выход!..»
* * *
Ещё было страшно, когда по нашему бэтээру влупили автоматную или пулемётную очередь с горного склона и водитель отчаянно газанул, заложив крутой поворот, чтобы укрыться за скальным выступом, а мы судорожно вцепились руками в какие-то скобки, железки, выемки на броне – только бы удержаться и не выпасть на эту дорогу, не остаться на ней наедине с врагами, которые расстреляют тебя с высоты или (что ещё хуже) спустятся и возьмут в плен…
* * *
По определению, СТРАХ – это эмоция, возникающая в ситуации угрозы биологическому или социальному существованию человека. Удивительно, но внешне храбрые люди – лётчики, десантники, морпехи, спецназовцы – совершенно честно и спокойно говорили мне, что СТРАХ – это нормальное явление, его нельзя стыдиться, скрывать, не надо и бравировать напоказ, чтобы скрыть страх, а уж тем более глушить его алкоголем или наркотиками…
– Я тоже боюсь, но профессиональный долг выше или сильнее страха, – объяснял мне в Аргунском ущелье морпех-контрактник. – Война для меня – это работа. О чём я думаю на работе? Вот мой окоп или стрелковая ячейка, вот автомат или пулемёт, запасные магазины, гранаты в нише, фляга с водой, индивидуальный перевязочный пакет, сухпай. Моя задача – в составе подразделения захватить и удержать этот участок земли или суши до подхода главных сил. И всё! Что бы мне ни грозило, чем бы меня сверху или с фронта ни поливали – удержать. Это и есть моя работа. Простая и нестрашная… Обошли меня слева или справа – я держусь. Зашли с тыла – держусь. Ранили – перетягиваю руку жгутом, накладываю, как умею, повязку и снова работаю. Главное – не потерять сознание, не утратить контроль над собой… На своём личном участке. И если все мы вместе – взвод или рота – слаженно делаем то же самое – нас никто не опрокинет, не возьмёт. Пока мы живы – мы работаем. А вот если мы выскочим из своих позиций и побежим, тогда уж точно нас быстро и всех перебьют. Выходит так – сначала нас убивает страх, а уже потом пули и осколки.
А ещё страх обладает удивительным свойством – он притупляется, если действует хронически, постоянно, а то и вовсе исчезает в определённых ситуациях.
* * *
Моя читательница Карина по профессии – военный психолог, офицер. Прыгала с парашютом, неделями жила на полигонах, теперь работает с мобилизованными в зону СВО, а ещё с ранеными бойцами, проходящими реабилитацию:
«Поначалу непросто было. Вот подходят ко мне ребята, признаются, что страшно, спрашивают совет, как себя ТАМ вести. И поначалу ничего толкового я им сказать не могла, поскольку на настоящем «передке» сама не была. Нет у меня такого морального права. Рассказать им про «дыхательные практики»? Смешно! В окопах они про них сразу позабудут.
В подобных случаях опытные бывалые инструкторы на полигонах способны помочь эффективнее психологов: делать, мол, надо так и так, то или это, по ситуации. Но с опытом, наслушавшись рассказов ребят, стала больше понимать. Да, страх у многих атрофируется.
Мальчик из ЧВК рассказал, как поехал с напарником в машине, а навигатор вдруг вырубился, связи нет, и заехали почти на позиции к украм… Укры к ним побежали, они кинули гранату, развернулись и успели удрать. Чудом успели – вся машина в дырках. После этого случая ездил с гранатой в руке, и страх постоянно, и, естественно, стресс… Шутит: вернусь домой – спать буду с гранатой…
А ещё жёны боятся за мужей – понятное дело… Но иные добывают справки о неизлечимых болезнях, и мужа отпускают в отпуск по уходу, а то и совсем. Но ведь другие воюют, а семьи в одном гарнизоне живут, и все всё про всех знают… Каково им потом жить в одном доме, в одном подъезде, особенно если кого-то из тех, кто на войне, убьют?
Есть такие, у кого доминирует «материальная составляющая», то есть деньги, но едва услышит «трескотню и бабаханье» с «передка» – сразу в отказ или в бега – страх! А другие, отлежав в госпитале, рвутся обратно… Кто-то – мстить, кто-то во вкус входит типа «в войнушку играть», кто-то хочет учиться на снайпера, или артиллериста, или на оператора беспилотника.
Ещё обеспеченные вполне люди уходят с хороших должностей и идут воевать без чувства страха, потому что у кого-то погибли друзья, близкие, у кого-то воюют. Такие люди никогда не задают вопросы об опасности или о денежном довольствии».
* * *
А ещё было страшно сидеть в тёмном эфиопском подвале и ждать рассвета. На рассвете нас пообещали расстрелять.
– Страшно сейчас! – успокаивал меня друг по несчастью, лейтенант морской пехоты. – А когда поставят к стенке, советую смеяться, чтобы этим негритосам потом ночами сниться.
– Тебя часто расстреливали? – пошутил я.
– Не… В первый раз! Хорошие книжки читать надо, «Овод» например, и будет нестрашно… А ещё хорошо бы перед расстрелом сигаретку и сто грамм… А ещё лучше – чёрную бабу у них попросить…
– Странные вы люди, военные! – захныкала из угла медсестра Томочка. – Речь о жизни и смерти идёт, а вы чушь всякую несёте!..
– А нам, Томочка, после чёрной бабы и помереть не страшно! – смеётся морпех.
* * *
И снова Карина – военный психолог наших дней:
«Мобилизованные новички – да, те боятся… А те, кто с «передка», в большинстве отшучиваются, отмалчиваются, говорят: «Работа как работа». Понимаю. Учиться надо – психологи для мобилизованных ребят или добровольцев нужны особые, с собственным опытом.
– Работа как работа! – отвечает ещё один мой собеседник. – Бояться некогда, всё делаешь на автомате, как хорошо отлаженный механизм. Думать времени нет… А не думаешь – так и не боишься.
– А ничего, если я съезжу с дочкой отдохнуть на турбазу? – спрашивает жена офицера, который вот уже год как на СВО. – Это не будет предательством по отношению к мужу? Дома мне очень страшно ждать…
Отвечаю: это нормально, что тем, кто ждёт дома, подчас тревожнее, страшнее, чем мужьям на войне».
* * *
«Было страшно, а теперь нет. Отбоялась! – пишет мне читательница из Горловки. – На моей улице осталось всего два неповреждённых дома… В том числе и наш. Мы уже не мчимся в подвал, если что… Ещё недавно боялась уснуть, казалось, вот-вот в окно влетит снаряд или мина проломит потолок. А теперь просто ложусь спать. Дом слева разрушен. Дом справа разбит. Будь что будет…»
* * *
В Афгане было страшно… Но кому как. Каждому по-своему. По мне, так страшно взлетать и садиться на горных аэродромах, с тех пор как духам завезли «Стингеры».
Помню, как прямо в Кабуле сбили огромный транспортный «Руслан». Говорят, кто-то слил духам информацию, что самолёт везёт пополнение – более трёхсот человек. А получилось так, что первым на посадку заходил грузовой самолёт Военторга. Его и сбили. А «Руслан» с пополнением тут же развернулся и улетел обратно в Ташкент. Случайно встретился с офицером, который был в поисково-спасательном отряде на месте падения этого борта: «Удар о землю был такой силы, что книги, которые вёз самолет для гарнизонных и госпитальных библиотек, от удара спрессовались, а текст пропечатался на противоположных страницах… Полистал такую книжку, представил, и стало страшно…»
А что было с тем самым подбитым в горах вертолётом? Пилотам удалось-таки посадить машину. Но всю ночь мы пролежали в камнях в круговой обороне. Ждали, что «чужие» придут за нами раньше, чем свои…
Я смотрел в звёздное небо и перебирал в пальцах, как чётки, латунные автоматные патроны, часть которых выщелкнул на ладонь из запасного рожка… Это успокаивало… Было страшно, но уже не так, как в воздухе…
Утром нас забрали свои. Когда приземлились, чувство было такое, что на голову надели тесный стальной обруч. Заглянул в лазарет к местному доктору.
– Сто восемьдесят на сто сорок! – присвистнул коллега, снимая с моей руки манжетку тонометра. – Сколько у тебя в норме, брат? Сто пятнадцать?! Ну-ну! Кардиологи меня в клочья порвали бы за такое лечение, но поверь боевому опыту!
Капитан дал мне горсть каких-то таблеток, велел запить стаканом спирта! А на закуску протянул золотистую луковицу:
– Держи, брат, солдатский апельсин!
Выпил, закусил, уснул на кушетке… Очнулся часа через три – давление в норме и страха как не бывало.
Владимир Гуд