Почему мы так любим собственное страдание?

И хотя традиция эта была перенята, естественно, у европейских мастеров — от Вольтера с его «Кандидом», В. Гюго с его «Отверженными» и «Собором Парижской Богоматери», Гете со «Страданиями молодого Вертера», Диккенса, Золя и так дальше, западная литература давно отошла от «литературы страдания» и перешла к «литературе мимолетного счастья». А наша, похоже, там так и забуксовала на месте, ничего своего не создав, упиваясь всеми этими «слезинками ребенка» и по сей день.

Кроме литературы и искусства, религия, в виде аскетичного и часто бессмысленного православия, даже в отличие от куда более человечного и послабленного католицизма, тоже верно продолжает эту традицию самобичевания и «спасения через страдание», взывая к рабам божьим почитать своих пастырей и начальников и «класть живот ради други своя» на поле брани, дабы отправиться прямиком в рай на освященном танке или ракете, запущенной по соседней стране.

Тема страдания и некоего земного бремени присутствует и в быту, в популярной культуре, песнях, разговорах, умах… Широким стежком по всей нашей прошивке.

Мы не умеем быть счастливыми, не умеем жить и наслаждаться жизнью, зато умеем страдать и умирать. Жить и выживать, переживать и доживать. Но только — не нормально жить.

Наши герои — почти всегда герои мертвые. От политиков и военачальников, угробивших миллионы… до поэтов, писателей, музыкантов…

Хороший герой — как и хороший поэт: всегда мертвый. Живой — уже мелко. Не то. Не так позолотой и распиаренными подвигами и своим гением с постамента в подслеповатые глаза и мозги зрителей отсвечивает. Так и норовит отчебучить что-то не то, не героическое, проявить свою земную, а не полубожественную природу.

В него народонаселению плохо верится, а следовательно, и им, живым, не всегда удобно потрясать на какой обложке журнала или на экране телевизора перед недалекой публикой.

В этой связи у нас еще любят или, во всяком случае, со скрытым восхищением относятся к откровенным подонкам или просто сильным животным особям, разного рода ловкачам, хитрецам, «братве» и бандитам. А их жертв зовут «лохами» и инстинктивно им меньше сочувствуют.

Есть в этом и историческая, и природная, естественная причина. Силы могут бояться, но ее уважают, перед ней склоняются, на нее хотят быть похожими. А слабость — когда жертва вызывает жалость, а жалость — это чувство слабаков и для слабаков.

Посему и в отношениях у нас присутствуют разного рода скрытые морально-нравственные и этические извращения: например, когда обманувший — это сила, вызывающая восхищение и уважение, а обманутый — это слабость.

Только у нас с таким чувством обсуждают и осуждают изнасилованных или, например, потерпевших от государственных, и не обязательно, афер и авантюр: «зачем надела короткое платье», «не туда пошла», «спровоцировала» и «почему не подумали, не предвидели, лоханулись»…

Мы — жертвы, которые сами ненавидят себя вместо того, чтобы ненавидеть первопричину своей жертвенности и страдания.