Светоч из пустыни: 10 июля русские люди чтут память Амвросия Оптинского

Материал опубликован в июньском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».

Источником горнего света он был не только для монахов и прихожан знаменитого на всю Россию монастыря, но и для множества представителей отечественной аристократии, философов, публицистов, писателей второй половины XIX века. Являясь прототипом старца Зосимы из «Братьев Карамазовых», Амвросий Оптинский стал для нескольких поколений соотечественников идеальным выразителем русского старчества как такового.

Нередко святость человека, особые, дарованные свыше качества проявляются в тяжелых физических немощах. Так было и с преподобным Амвросием, в миру Александром Гренковым. Он родился в год нашествия двунадесяти языков, 23 ноября (5 декабря н.ст.), в селе Большая Липовица Тамбовской губернии. Росший в многодетной семье церковного пономаря мальчик пел и читал вместе с отцом на клиросе. Бойкий юнец легко учился в духовном училище, а затем проявил незаурядные способности и в Тамбовской семинарии, считаясь при этом душой бурсацкой компании.

О монастыре в то время даже не думал. Однако, учась на последнем курсе, заболел так, что распрощался было с жизнью, и в молитве ко Господу дал обет: если все же выздоровеет, то станет иноком. И с Божьей помощью поправился, а выполнение обещания, как часто бывает в таких случаях, начал под разными предлогами откладывать на потом. Священником по окончании семинарии не стал, пошел в учителя — сперва в Липецкое духовное училище, затем к отпрыскам некоего помещика. Вел рассеянную светскую жизнь, даже подумывал о карьере офицера.

Ночами приходило раскаяние, терзал душу неисполненный обет. Александр поначалу истово молился перед Тамбовской иконой Божией Матери, а через какое-то время стал уходить подальше от людей в лес и там в пении ручья однажды явственно расслышал: «Хвалите Бога, любите Бога». Придя за советом к известному в губернии подвижнику Илариону, получил прямое указание: «Иди в Оптину — и будешь опытен... Ты там нужен».

В пустынь он уехал тайно от всех, чтобы избежать новых уловок со стороны желавших задержать его в миру родных и начальства. Прославленную обитель в трех верстах от Козельска, в глубине глухих лесов, основал, по преданию, раскаявшийся товарищ атамана Кудеяра разбойник Опта. В уставе монастыря было три непреложных правила: строгая иноческая жизнь, нестяжание вплоть до крайней скудости, правда без лицеприятия.

Когда Александр Гренков появился в Оптиной (1839), она уже была известна по всей стране как место, где возродилась крепко подзабытая в XVIII веке древнерусская монашеская жизнь, а вместе с ней — книжно-духовное просвещение: под началом игумена Моисея подвизались на этом поприще великие старцы Лев и Макарий. (Ни прежде, ни после на Руси старчество не было в такой силе, Амвросий же стал одним из его столпов благодаря истовому служению и литературной славе.)

Прожив год в гостинице (все еще колебался, не решаясь на постриг), насельник как бы с легким понуждением от игумена оказался, наконец, среди послушников. Вначале получил «рабочее» послушание: трудился помощником повара в пекарне, варил дрожжи, пек просфоры, хлеб, «дослужился» до главного повара. Некоторое время был келейником и чтецом у основателя оптинского старчества отца Льва (Леонида), а тот незадолго до своей смерти передал ученика «из полы в полу» старцу Макарию (Иванову).

В 1840-м Александра перевели в более строгий и уединенный Предтеченский скит, где он уже как инок проживет почти полвека. Уже тогда здешние старцы видели в молодом человеке будущего духовного светоча, постепенно готовили его себе на смену. Преподобный Макарий, искренне любя, звал его Сашкой и при этом гонял немилосердно, прилюдно унижал и оскорблял, воспитывал должное смирение. В 1842-м послушник удостоился, наконец, пострига с именем Амвросий, а через год был рукоположен в иеродиаконы, через три — в иеромонахи (стал служить литургии).

Когда старец Макарий затеял грандиозное дело перевода и опубликования святоотеческих трудов, знавший пять языков (церковнославянский, греческий, еврейский, французский, татарский) монах Амвросий стал его ближайшим помощником, продолжив начатое и после смерти наставника. Огромным достижением в этом деле стало выверенное издание одного из главных аскетических творений — «Лествицы» преподобного Иоанна Лествичника. Своего ученика о. Макарий приобщал к переписке со светскими корреспондентами, общению с приходившими за советом и помощью мирянами. Готовя себе преемника, притворно возмущался, когда тот беседовал с его паствой: «Смотрите-ка, хлеб у меня отнимает!».

После смерти старца о. Амвросий по благословению игумена был назначен духовником всей братии. Далеко не сразу это приняли бывшие духовные чада усопшего, однако со временем авторитет и слава о чудесных дарованиях молодого старца стали расти подобно могучей волне.

Однако до того его вновь атаковали недуги, которые словно готовили к великому служению, вычищая из глубин души остатки суетного беспокойства, оставляя смирение, покорность воле Божьей, природный юмор и врожденную доброту.

Больше года находясь на грани жизни и смерти (его в то время постригли в схиму), о. Амвросий затем почти перестал ходить, не мог больше служить в храме и физически трудиться. Выведенный по личному прошению за штат монастыря старец продолжил окормлять мирских и монашествующих, и этот подвиг физически больного, ежедневно готового к уходу в мир иной человека длился три десятка лет.

Поскольку он первым из старцев обители начал принимать женщин, рядом с оградой скита ему соорудили «хибарку». В четыре утра вставал на двухчасовую молитву, после символического завтрака весь день, иной раз до полуночи, с кратким перерывом на обед (во время которого келейники задавали ему вопросы посетителей), общался с народом. Никогда не забывал вечернее молитвенное правило, а спал по четыре-пять часов, иногда и того меньше. Его помощники к вечеру едва держались на ногах, да и сам старец временами лежал без чувств от усталости. Однажды врачи запретили о. Амвросию принимать посетителей, но это вето никак на него не подействовало. Когда старца спрашивали, как при своей болезни он выдерживает подобные нагрузки, праведник с улыбкой отвечал: «Терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илия — потерплю и я». В письмах к своим чадам просил о нем, «глаголящем и не творящем», помолиться.

Между тем слава о мудрости, рассудительности и чудотворении угодника Божия распространялась всюду, привлекая к нему все больше людей разных сословий. Для каждого он находил нужные слова, вразумлял, утешал, давал дельные советы, в том числе бытового плана. Так, одному помещику в ответ на вопрос о том, устраивать ли в саду водопровод с поливом, в мельчайших подробностях описал нужное устройство, которое этот прихожанин с изумлением нашел потом в новейших европейских журналах.

Одна чересчур развитая, окончившая высшие курсы в Москве девица (ее мать была духовной дочерью старца) заочно невзлюбила о. Амвросия, называла за глаза «лицемером», однако по просьбе матушки согласилась побывать у него на приеме. Но, приехав, спряталась за дверью. Говоривший с женщиной инок вдруг прервал беседу, подошел к «укрытию» и с улыбкой произнес: «Это что за великан тут стоит? А, это — Вера пришла посмотреть лицемера!». Девушка была поражена. После недолгого разговора «переменила ум», горячо полюбила старца, а впоследствии поступила в основанный Амвросием Оптинским женский Шамординский монастырь.

Подобных случаев были тысячи, как и чудесных исцелений. Святой отец мог легонько, как бы невзначай, стукнуть по спине или макушке, и у человека проходили боли. Прознав об этом, иные прихожанки просили: «Батюшка Абросим! Побей меня, у меня голова болит».

Известен и такой поразительный случай. Однажды возвращавшийся в скит, с трудом опиравшийся на палку о. Амвросий увидел крестьянина, который горько рыдал над умершей, павшей рядом с нагруженным возом лошадью. Старец медленно обошел ее, перекрестил, а потом схватил хворостину и резко стегнул кобылицу, возгласив: «Вставай, лентяйка!» — после чего та немедленно поднялась на ноги.

После его смерти стали известны свидетельства монахов и келейников о божественном сиянии лица праведника, а также о физическом отделении о. Амвросия от земли во время особенно горячей молитвы (как в случае с преп. Серафимом Саровским).

И все-таки главным в его служении были не чудеса, а то, как он влиял на сердца людей. «Благодеяние от него льется духовное, да, наконец, и физическое. Все поднимаются духом, только взирая на него», — писал Василий Розанов. Старец никого прилюдно не обличал, умел словом и взглядом утешить, отвратить от гибельного пути, вразумить, поселить в душах покой и любовь. «От ласки у людей бывают совсем иные глазки», — любил говорить этот человек. Кому-то дарил бесценный совет, другому — свой шутливый, рифмованный афоризм, третьему читал отрывок из басни Крылова. С иными же подолгу беседовал, причем порой на самые сложные философские и богословские темы, например — с Владимиром Соловьевым и Константином Леонтьевым (тот станет впоследствии духовным чадом о. Амвросия).

«Мы должны жить на земле так, как колесо вертится, чуть одной точкой касается земли, а остальным стремится вверх; а мы, как заляжем, так и встать не можем»; «Как жить? Не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем мое почтение»; «Отчего человек бывает плох? Оттого, что забывает, что над ним Бог»; «Где просто, там ангелов сто, а где мудрено — ни одного», «Прожил я в монастыре 40 лет и не нажил 40 реп; истинно чужие крыши покрывал, а своя раскрыта стоит», — эти и другие его изречения давно стали православной классикой. Как-то раз один паломник ему сказал: «Вы, батюшка, что-то очень просто говорите». Старец, улыбнувшись, моментально парировал: «Я этой простоты двадцать лет у Бога просил».

Она, та самая простота, стала настоящим откровением для многих представителей ужаленной ядовитым западным суемудрием интеллигенции.

Лев Толстой общался с ним трижды. Впервые, еще до своего еретического бунта, отозвался о нем так: «Этот отец Амвросий совсем святой человек... Вот когда с таким человеком говоришь, то чувствуешь близость Бога». В последний раз, незадолго до смерти старца, писатель много и яростно спорил с ним, называя его веру «болезненной». Едва дышавший после беседы с гениальным ересиархом пастырь дал ему краткую, но исчерпывающую характеристику: «Он крайне горд». И все-таки Толстого неизменно влекло в Оптину, где он когда-то ощутил святость, но не смог сохранить это чувство в своем сердце.

Достоевского, приезжавшего сюда за утешением (после смерти сына) и получившего его в беседах с отцом Амвросием, батюшка характеризовал как «кающегося», то есть ищущего верный путь. А Федор Михайлович отобразил некоторые черты своего мудрого собеседника в образе старца Зосимы. Примечательно (хоть и не вполне справедливо), что Оптину пустынь и ее обитателей стали со временем воспринимать через призму великого романа.

Старец Амвросий почил в Бозе на территории основанного им Шамординского монастыря. Когда гроб с телом праведника торжественно несли через множество сел в Оптину, ни одна свеча под моросившим сентябрьским дождем не погасла.

На надгробии высекли фразу, точно характеризующую его служение: «Бых немощным, яко немощен, да немощныя приобрящу; всем бых вся, да всяко некия спасу».

Позже иными словами, но столь же глубоко выразил суть великой миссии преподобного Борис Зайцев: «Не потому ли всегда хватало, всегда было вино в мехах его, что был соединен он прямо с первым и безграничным океаном любви».

Источником горнего света он был не только для монахов и прихожан знаменитого на всю Россию монастыря, но и для множества представителей отечественной аристократии, философов, публицистов, писателей второй половины XIX века. Являясь прототипом старца Зосимы из «Братьев Карамазовых», Амвросий Оптинский стал для нескольких поколений соотечественников идеальным выразителем русского старчества как такового.

Нередко святость человека, особые, дарованные свыше качества проявляются в тяжелых физических немощах. Так было и с преподобным Амвросием, в миру Александром Гренковым. Он родился в год нашествия двунадесяти языков, 23 ноября (5 декабря н.ст.), в селе Большая Липовица Тамбовской губернии. Росший в многодетной семье церковного пономаря мальчик пел и читал вместе с отцом на клиросе. Бойкий юнец легко учился в духовном училище, а затем проявил незаурядные способности и в Тамбовской семинарии, считаясь при этом душой бурсацкой компании.

О монастыре в то время даже не думал. Однако, учась на последнем курсе, заболел так, что распрощался было с жизнью, и в молитве ко Господу дал обет: если все же выздоровеет, то станет иноком. И с Божьей помощью поправился, а выполнение обещания, как часто бывает в таких случаях, начал под разными предлогами откладывать на потом. Священником по окончании семинарии не стал, пошел в учителя — сперва в Липецкое духовное училище, затем к отпрыскам некоего помещика. Вел рассеянную светскую жизнь, даже подумывал о карьере офицера.

Ночами приходило раскаяние, терзал душу неисполненный обет. Александр поначалу истово молился перед Тамбовской иконой Божией Матери, а через какое-то время стал уходить подальше от людей в лес и там в пении ручья однажды явственно расслышал: «Хвалите Бога, любите Бога». Придя за советом к известному в губернии подвижнику Илариону, получил прямое указание: «Иди в Оптину — и будешь опытен... Ты там нужен».

В пустынь он уехал тайно от всех, чтобы избежать новых уловок со стороны желавших задержать его в миру родных и начальства. Прославленную обитель в трех верстах от Козельска, в глубине глухих лесов, основал, по преданию, раскаявшийся товарищ атамана Кудеяра разбойник Опта. В уставе монастыря было три непреложных правила: строгая иноческая жизнь, нестяжание вплоть до крайней скудости, правда без лицеприятия.

Когда Александр Гренков появился в Оптиной (1839), она уже была известна по всей стране как место, где возродилась крепко подзабытая в XVIII веке древнерусская монашеская жизнь, а вместе с ней — книжно-духовное просвещение: под началом игумена Моисея подвизались на этом поприще великие старцы Лев и Макарий. (Ни прежде, ни после на Руси старчество не было в такой силе, Амвросий же стал одним из его столпов благодаря истовому служению и литературной славе.)

Прожив год в гостинице (все еще колебался, не решаясь на постриг), насельник как бы с легким понуждением от игумена оказался, наконец, среди послушников. Вначале получил «рабочее» послушание: трудился помощником повара в пекарне, варил дрожжи, пек просфоры, хлеб, «дослужился» до главного повара. Некоторое время был келейником и чтецом у основателя оптинского старчества отца Льва (Леонида), а тот незадолго до своей смерти передал ученика «из полы в полу» старцу Макарию (Иванову).

В 1840-м Александра перевели в более строгий и уединенный Предтеченский скит, где он уже как инок проживет почти полвека. Уже тогда здешние старцы видели в молодом человеке будущего духовного светоча, постепенно готовили его себе на смену. Преподобный Макарий, искренне любя, звал его Сашкой и при этом гонял немилосердно, прилюдно унижал и оскорблял, воспитывал должное смирение. В 1842-м послушник удостоился, наконец, пострига с именем Амвросий, а через год был рукоположен в иеродиаконы, через три — в иеромонахи (стал служить литургии).

Когда старец Макарий затеял грандиозное дело перевода и опубликования святоотеческих трудов, знавший пять языков (церковнославянский, греческий, еврейский, французский, татарский) монах Амвросий стал его ближайшим помощником, продолжив начатое и после смерти наставника. Огромным достижением в этом деле стало выверенное издание одного из главных аскетических творений — «Лествицы» преподобного Иоанна Лествичника. Своего ученика о. Макарий приобщал к переписке со светскими корреспондентами, общению с приходившими за советом и помощью мирянами. Готовя себе преемника, притворно возмущался, когда тот беседовал с его паствой: «Смотрите-ка, хлеб у меня отнимает!».

После смерти старца о. Амвросий по благословению игумена был назначен духовником всей братии. Далеко не сразу это приняли бывшие духовные чада усопшего, однако со временем авторитет и слава о чудесных дарованиях молодого старца стали расти подобно могучей волне.

Однако до того его вновь атаковали недуги, которые словно готовили к великому служению, вычищая из глубин души остатки суетного беспокойства, оставляя смирение, покорность воле Божьей, природный юмор и врожденную доброту.

Больше года находясь на грани жизни и смерти (его в то время постригли в схиму), о. Амвросий затем почти перестал ходить, не мог больше служить в храме и физически трудиться. Выведенный по личному прошению за штат монастыря старец продолжил окормлять мирских и монашествующих, и этот подвиг физически больного, ежедневно готового к уходу в мир иной человека длился три десятка лет.

Поскольку он первым из старцев обители начал принимать женщин, рядом с оградой скита ему соорудили «хибарку». В четыре утра вставал на двухчасовую молитву, после символического завтрака весь день, иной раз до полуночи, с кратким перерывом на обед (во время которого келейники задавали ему вопросы посетителей), общался с народом. Никогда не забывал вечернее молитвенное правило, а спал по четыре-пять часов, иногда и того меньше. Его помощники к вечеру едва держались на ногах, да и сам старец временами лежал без чувств от усталости. Однажды врачи запретили о. Амвросию принимать посетителей, но это вето никак на него не подействовало. Когда старца спрашивали, как при своей болезни он выдерживает подобные нагрузки, праведник с улыбкой отвечал: «Терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илия — потерплю и я». В письмах к своим чадам просил о нем, «глаголящем и не творящем», помолиться.

Между тем слава о мудрости, рассудительности и чудотворении угодника Божия распространялась всюду, привлекая к нему все больше людей разных сословий. Для каждого он находил нужные слова, вразумлял, утешал, давал дельные советы, в том числе бытового плана. Так, одному помещику в ответ на вопрос о том, устраивать ли в саду водопровод с поливом, в мельчайших подробностях описал нужное устройство, которое этот прихожанин с изумлением нашел потом в новейших европейских журналах.

Одна чересчур развитая, окончившая высшие курсы в Москве девица (ее мать была духовной дочерью старца) заочно невзлюбила о. Амвросия, называла за глаза «лицемером», однако по просьбе матушки согласилась побывать у него на приеме. Но, приехав, спряталась за дверью. Говоривший с женщиной инок вдруг прервал беседу, подошел к «укрытию» и с улыбкой произнес: «Это что за великан тут стоит? А, это — Вера пришла посмотреть лицемера!». Девушка была поражена. После недолгого разговора «переменила ум», горячо полюбила старца, а впоследствии поступила в основанный Амвросием Оптинским женский Шамординский монастырь.

Подобных случаев были тысячи, как и чудесных исцелений. Святой отец мог легонько, как бы невзначай, стукнуть по спине или макушке, и у человека проходили боли. Прознав об этом, иные прихожанки просили: «Батюшка Абросим! Побей меня, у меня голова болит».

Известен и такой поразительный случай. Однажды возвращавшийся в скит, с трудом опиравшийся на палку о. Амвросий увидел крестьянина, который горько рыдал над умершей, павшей рядом с нагруженным возом лошадью. Старец медленно обошел ее, перекрестил, а потом схватил хворостину и резко стегнул кобылицу, возгласив: «Вставай, лентяйка!» — после чего та немедленно поднялась на ноги.

После его смерти стали известны свидетельства монахов и келейников о божественном сиянии лица праведника, а также о физическом отделении о. Амвросия от земли во время особенно горячей молитвы (как в случае с преп. Серафимом Саровским).

И все-таки главным в его служении были не чудеса, а то, как он влиял на сердца людей. «Благодеяние от него льется духовное, да, наконец, и физическое. Все поднимаются духом, только взирая на него», — писал Василий Розанов. Старец никого прилюдно не обличал, умел словом и взглядом утешить, отвратить от гибельного пути, вразумить, поселить в душах покой и любовь. «От ласки у людей бывают совсем иные глазки», — любил говорить этот человек. Кому-то дарил бесценный совет, другому — свой шутливый, рифмованный афоризм, третьему читал отрывок из басни Крылова. С иными же подолгу беседовал, причем порой на самые сложные философские и богословские темы, например — с Владимиром Соловьевым и Константином Леонтьевым (тот станет впоследствии духовным чадом о. Амвросия).

«Мы должны жить на земле так, как колесо вертится, чуть одной точкой касается земли, а остальным стремится вверх; а мы, как заляжем, так и встать не можем»; «Как жить? Не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем мое почтение»; «Отчего человек бывает плох? Оттого, что забывает, что над ним Бог»; «Где просто, там ангелов сто, а где мудрено — ни одного», «Прожил я в монастыре 40 лет и не нажил 40 реп; истинно чужие крыши покрывал, а своя раскрыта стоит», — эти и другие его изречения давно стали православной классикой. Как-то раз один паломник ему сказал: «Вы, батюшка, что-то очень просто говорите». Старец, улыбнувшись, моментально парировал: «Я этой простоты двадцать лет у Бога просил».

Она, та самая простота, стала настоящим откровением для многих представителей ужаленной ядовитым западным суемудрием интеллигенции.

Лев Толстой общался с ним трижды. Впервые, еще до своего еретического бунта, отозвался о нем так: «Этот отец Амвросий совсем святой человек... Вот когда с таким человеком говоришь, то чувствуешь близость Бога». В последний раз, незадолго до смерти старца, писатель много и яростно спорил с ним, называя его веру «болезненной». Едва дышавший после беседы с гениальным ересиархом пастырь дал ему краткую, но исчерпывающую характеристику: «Он крайне горд». И все-таки Толстого неизменно влекло в Оптину, где он когда-то ощутил святость, но не смог сохранить это чувство в своем сердце.

Достоевского, приезжавшего сюда за утешением (после смерти сына) и получившего его в беседах с отцом Амвросием, батюшка характеризовал как «кающегося», то есть ищущего верный путь. А Федор Михайлович отобразил некоторые черты своего мудрого собеседника в образе старца Зосимы. Примечательно (хоть и не вполне справедливо), что Оптину пустынь и ее обитателей стали со временем воспринимать через призму великого романа.

Старец Амвросий почил в Бозе на территории основанного им Шамординского монастыря. Когда гроб с телом праведника торжественно несли через множество сел в Оптину, ни одна свеча под моросившим сентябрьским дождем не погасла.

На надгробии высекли фразу, точно характеризующую его служение: «Бых немощным, яко немощен, да немощныя приобрящу; всем бых вся, да всяко некия спасу».

Позже иными словами, но столь же глубоко выразил суть великой миссии преподобного Борис Зайцев: «Не потому ли всегда хватало, всегда было вино в мехах его, что был соединен он прямо с первым и безграничным океаном любви».