СТУДЕНТ КАК СТУДЕНТ. Вспоминая Юрия Кузнецова

Однако даже на моей памяти Литинститут закрывался – правда, лишь его очное отделение. Во дни Хрущёва. Но тогда Лит удалось отстоять. Благодаря тому, что в его составе была кафедра художественного перевода – аргумент в пользу укрепления дружбы народов. Ведь готовить переводчиков заочно проблематично.

Институт учит всех одинаково, но учится каждый по-своему. Приведу некоторые примеры поведенческого разнообразия. Как сейчас помню, сокурсник Иван Николюкин заявляет:

– Ничего не читаю, чтобы никому не подражать.

В итоге, будучи небесталанным, то и дело изобретал метафорические велосипеды.

Другой (могу припомнить лишь фамилию – Седень) держал другую линию:

– Ничего не пишу, пока не прочту всю мировую литературу.

Кажется, читает до сих пор...

Студент из Ташкента Эдуард Орловский своё неписание объяснил просто:

– Понимаешь, старик, я отравился искусством...

Мой сожитель в общежитии (четвёртый этаж, комната 123) рязанский самородок Алексей Труфилов отравлялся иначе. Чтил только Есенина, постоянно цитировал «Москву кабацкую», и в быту вёл себя согласно своим представлениям о кумире. Так, получив первую стипендию, он в компании с кем-то отправился в сторону памятника Маяковскому, а целью-то был расположенный за ним ресторан «Пекин». Приняв первую дозу, Лёша встал и крикнул на весь зал:

– А есть ли тут любители поэзии?

Из-за столиков донеслось:

– Есть, есть!

Тогда поэт поднялся с ногами на стул, копируя Ильича на броневике, предвосхищая Ельцина на танке, и огласил нечто своё, труфиловское. Снискав иронические аплодисменты и заказав новую бутылку, лишился стипендии. Наутро не нашлось даже четырёх копеек доехать в институт на лекции. Вскоре пришлось перевестись на заочное отделение.

Говорю об этом к тому, чтобы сказать, как далёк был от таких выходок Юрий Кузнецов. Он был студент как студент, просто учился. Потому и стал потом профессором Литературного института.

Кстати о профессуре. В её рядах тоже находились большие оригиналы. Например, на кафедре общественных наук, по-тогдашнему – марксизма-ленинизма. При мне таковою заведовал Иван Борисович Астахов. В книге воспоминаний о Литинституте бывший студент Борис Споров пишет:

– Помнится, на последнем курсе Астахов читал нам какие-то лекции, которые даже не запомнились, о чём они.

Ну, а я кое-что помню. Помню тяжёлую трость хромца и слегка кривящий рот оратора. Из его уроков марксистко-ленинской эстетики застряли в памяти палочки, рисуемые мелом на доске. Вот убил, дескать, первобытный охотник дикую свинью, и в знак удачи провёл на стене пещеры чёрточку. Если укокошил двух, чертил две палочки. Для истории. Постепенно те символы обогащались хвостиком, рыльцем, ушками, ножками. Знак становился изображением. Так возникло искусство. И развивалось вплоть до социалистического реализма. В возникающих паузах вместо тех или иных слов-паразитов лектор употреблял вопрос-выкрик: «слышите?». «Охотник чертил – слышите? – палочку. Она означала – слышите? – свинью». Однажды Астахов предался воспоминаниям о золотой поре своей молодости – тридцатых годах. Об его умении разбираться в научных тонкостях преподаваемого предмета мы услышали от него самого:

– Как-то, ещё до войны, дали мне на отзыв рукопись одного эстетика, слышите? И я написал, слышите? Я так написал, что – слышите? – этого эстетика потом нигде – слышите? – нигде нельзя было встретить!

Было ясно, в какую инстанцию ушла столь сильная рецензия. Отзыв на уничтожение.

А курс новейшей истории читал профессор той же кафедры Водолагин Михаил Александрович. Бывший директор музея Сталинградской битвы был страстным краснобаем. Во второй книге мемуаров о Лите уважаемый Сергей Дмитренко пишет про него: «Как многие преподаватели... он был склонен к художественности изложения». Могу привести свой пример той художественности. На чей-то вопрос о Троцком преподаватель истории партии ответил так:

– Да что о нём распространяться! Как погано жил, так плохо и кончил. В ночном кабаке затеял пьяную драку, ну и (энергичный жест правой рукой) получил бутылкой по голове! И прямым ходом на тот свет. Туда подонку и дорога.

Преподаваемая нам история была проста и динамична. Ледоруб сталинского террориста Рамона Меркадера легко заменялся в ней бутылью мексиканского алкаша.

Но работали в Лите и серьёзные учёные. Назову лишь преподавателя русского языка и стилистики Фёдора Григорьевича Бирюкова. От него, провинциальные митрофанушки впервые узнали об отличии бесстильного литературного языка от языка художественной литературы – своего у каждого подлинного писателя.

Позднее профессорский состав естественно обновлялся, приходили новые люди, в том числе молодые, прямо из аспирантуры, такие как Константин Кедров. Он так вспоминал о студенте Кузнецове:

– На моей обзорной лекции перед выпускным экзаменом по фольклору Юра не просто присутствовал, а что-то нашёптывал и даже записывал.

Так под впечатлением от лекции, от образа царевны-лягушки родилось якобы знаменитое стихотворение «Атомная сказка». То есть Кузнецов был образцовым студентом именно творческого вуза. Учился превращать науку в поэзию.

Несколько иное отношение к теории было у Рубцова. Вспоминает на своём сайте мой сокурсник Саша Ольшанский:

Студенты Литинститута не любили предмет «Введение в языкознание». Преподавательница этого предмета Нина Петровна Утехина, ожидая от сидящего перед нею Николая Рубцова ответов на вопросы экзаменационного билета, в нетерпении закурила «Беломор». Она наверняка редко видела этого студента на лекциях, если видела вообще. Так что заядлому прогульщику Рубцову на заумные вопросы билета сказать совсем было нечего.

– Вы читали Чикобаву? – бросила она спасительный круг, но ответом было молчание.

– А Розенталя? – ещё вопрос-подсказка.

– Господи, да кто только не учил нас русскому языку! – воскликнул Рубцов...

Ну, насчёт нелюбви студентов к языку тут слегка преувеличено. Например, лекции Бирюкова мы, переводчики, старались не пропускать. А что до прогуливания, то я знал и другого Рубцова.

Не могу тут не вспомнить, как я, студент Литинститута, поздним вечером встретил идущего по коридору общежития другого студента – Колю Рубцова. Но в левой руке он держал не сковородку, как я, а раскрытый томик Тютчева. И сразу сказал: «Послушай!» – и с открытой страницы стал читать стихотворение «Есть в осени первоначальной...». Произнося нараспев строку с милым слуху вологжанина ударением на «о»:

Пустеет воздух, птиц не слышно боле...

он постепенно поднимал правую руку и в такт следующей строке, вытягивал её вправо в соответствии с удлинняющимся размером стиха:

Но далеко ещё до первых зимних бурь...

Он дирижировал. Управлял музыкой, что звучала в его душе. Он сам тут был Тютчевым и нашёл слушателя. Коим случайно стал я. Кончив, он победительно посмотрел на меня – как будто сам это всё написал. Казалось бы, что здесь особенного? А то, что прямо по Блоку, «Здесь жили поэты и каждый встречал / Другого надменной улыбкой». Здесь каждый искал встречи, дабы прочесть свои стихи. Именно свои, а не какого-нибудь Тютчева. Трудновато было уклониться. А Рубцов не навязывал себя. Дело к ночи, лекции давно кончились, но его учебный день продолжался...

Кузнецов не был столь простецки открытым, а в хорошем смысле – себе на уме. По сравнению с modus vivendi Рубцова он как бы держался в тени. Даже по части веселия Руси. Николай Михайлович имел репутацию выпивохи, и тайны из этого не делал. Когда узнал, что военный бюджет держится на продаже водки, он, бывший моряк, пошутил: «значит, я один содержу торпедный катер».

А Юрий Поликарпович, по моим наблюдениям, лишь под конец жизни стал делать заметные взносы в тот бюджет. Я иногда сопутствовал. А студент он был малопримечательный, заурядный. То был айсберг, лишь малой частью торчащий над учебными буднями. Но пример с рождением «Атомной сказки» говорит о большой внутренней работе того студента. Уже тогда определялось его поэтическое лицо, обращённое к тайнам фольклора, сказки, мифа.

О его профессорской деятельности в Литинституте мало чего могу сказать – мы работали на разных кафедрах и в разное время. Но мне довелась дважды вести с ним семинары молодых поэтов: в Барнауле и в Магадане. Лет десять назад я помянул об этом в «Литературной России», отметив своеобразную манеру педагога. При всей прямоте и строгости оценок он безошибочено угадывал подлинный дар, и потом не забывал о нём. Так, посылал свои новые книги нашему слушателю Евгению Антуфьеву в далёкую Туву. Человек вроде бы не от мира сего, а находил время для почты. Так что его стих «я в поколеньи друга не нашёл» – не более, чем метафора. Друзей у него было полно. Он же просто ждал от нас чего-то большего...

Доцент Литинститута Сергей Казначеев сказал о нём: «Титанический масштаб личности». Конечно, богатырство автогероя распирало самого поэта: «Мать-Вселенную поверну вверх дном...». Но и на высоте самомнения он не отрывался от реальности. Например, признался:

В моей жизни Литературный институт оказался тем самым рычагом, которым, по Архимеду, можно перевернуть мир. Благодаря ему я перевернул свою судьбу. Надеюсь, в лучшую сторону.

Но вот в Интернете читаем некоего Александра Карасёва:

Литератрный институт необходимо закрыть... Специального литературного образования писателю не требуется.

Остаётся недоумение: каким-таким лилипутам помеха институт, способный выпускать людей такого калибра, как Юрий Кузнецов? Похоже, такому вослед он и сказал со своей высоты: «Не споткнись о песчинку, ушедший!».

Роберт ВИНОНЕН