Виктор Коркия: "Я прохожу сквозь тьму, как тьма сквозь свет"

Виктор Коркия обладает уникальным даром - не только заглядывать в бездну и тайны самого мирозданья, но еще и описать увиденное понятным, сочным, блистательным языком! Настоящий мудрец, философ, поэт... Сергей Алиханов Виктор Коркия родился в Москве в 1948 году. Окончил Московский Авиационный Институт. В 70-х занимался драматургией в театральной студии Алексея Арбузова. Стихи публиковались в журналах: «Знамя», «Дружба Народов», «Юность», «Арион», «Вестник Европы», «Иерусалимский журнал\», «Горизонт» и в других изданиях. В течении 24 лет (1976-1990 гг.). работал в отделе поэзии журнала «Юность». Был председателем Московского клуба «Поэзия». Постмодернистское творчество Виктор Коркия входит в учебные программы, изучается на филологических факультетах гуманитарных ВУЗов страны. Пьесы, трагикомедии, философские клоунады Виктора Коркия шли и идут на театральных сценах России и за рубежом. Стихи переведены на английский, французский, немецкий языки. Член Союза писателей СССР. Прекрасно помню - хотя с тех прошло уже больше 40 лет! - как мы познакомились с Виктором Коркия. К тому времени редакция журнала «Юность» уже переехала из узкого помещения бывшей конюшни имения Волконских на Поварской улице, и стала занимать просторный этаж на площади Маяковского. В тот день, совершая свой еженедельный литературный обход, я приоткрыл дверь отдела поэзии в журнале «Юность», и обнаружил, что за столом заведующего никого нет. Открыв дверь пошире, я увидел за столом напротив открытое и доверительное лицо ровесника - с колоссальной черной шевелюрой на голове и с усами. - А где же начальство? - спросил я. - Цифры рисует, - ответил новый сотрудник. - Какие цифры, где рисует? - не понял я. - Белой краской, тонкой кистью, на внутренней стороне шин своих «Жигулей» - чтобы их не украли, - пояснил мне Виктор, и тонко, и почему-то грустно улыбнулся. Виктор Коркия, проработав четверть века в журнале «Юность» в самый разгар эпохи «перекрестного опыления» (https://alikhanov.livejournal.com/2267762.html) - издал только один-единственный сборник стихов. Но почему только один? - когда за те же годы литсотрудники журналов наиздавали до 45-ти сборников на брата?! Почему так произошло, я понял уже сам и гораздо позже, когда наш общий товарищ торжественно вручал Виктору свое итоговое восьмитомное собрание собственных сочинений, Виктор улыбнулся и сказал: «А ты не боишься, что твои стихи затеряются в твоем восьмитомнике»? Деликатнейший изо всех известных мне людей, Виктор, как мне кажется, всегда чуточку сомневается - а вправе ли он обнародовать, и придать публичности строки, которые были нашептаны ему, кажется, самой Музой: Ты мимоходом проходишь своим чередом. Вечной весной упоительно капает с крыш. Жизнь под водой превращается в жизнь подо льдом. Но подо льдом ты над жизнью и смертью паришь!.. Так далеко я не видел еще никогда. Свет неизвестной звезды, отраженной в реке. Царь одиночества, царство твое – немота. Что ты стоишь? Уходи, как пришел, – налегке... И действительно фигура автора несколько мешает, когда едва прочитанные строки стали твоими спутницами, и будут навсегда звучать у тебя в душе: Оркестр играет в промежутках Истории, где нет меня, играет на моих уступках, на паперти, на злобе дня. И кажется, строкой бегущей впечатан день, и год, и век – и только букв, горящих, бег во мгле судьбы быстротекущей!.. Виктор Коркия читает свои стихи: https://youtu.be/F8nDZnZp_Ps Артем Скворцов филолог, критик и поэт написал в «Арионе»: «Поэзия Коркия — искусство концентрата. Стихи его не поддаются компрессии: слова и так уже сжаты до предела. И надо бы не полениться добыть в крупной библиотеке тоненький сборник в белой обложке, чтобы поймать себя на том, как, в духе автора, потянет на каламбур: обнаружил Коркия у себя в подкорке я. Эти стихи обладают драгоценным свойством: они «образуют душу» в юности и тонизируют дух в зрелом возрасте». А вот из учебника «Русская постмодернистская литература» доктора филологических наук Ирины Степановны Скоропановой: «Строительным материалом» для «Черного человека...» Виктора Коркия послужили «Моцарт и Сальери» и «Борис Годунов» Пушкина, цитаты из которых густо насыщают текст, а также пьесы Шекспира, у которого заимствованы некоторые сюжетные ходы. Встречаются одиночные цитаты из Библии, произведений Гоголя, Маяковского, Булгакова, Твардовского и других писателей. Но все они даны в перекодированном, пародийном виде, ибо классический текст произносят актеры, использующие политические имиджи Сталина и Берия как комические маски. Это Сталин-миф и Берия-миф, созданные пропагандой. Виктор Коркия вступает в игру с цитируемыми текстами, играет со своими гибридными персонажами-симулякрами, играет с актерами-исполнителями, играет со зрителем...» В июньском номере журнала «Литературное обозрение» за 1981 год Виктор Коркия написал статью, в которой предрек: «Многое, слишком многое в современной жизни требует осмысления, и переосмысления, многие привычные понятия («отчий дом», «родные», например) - приобретают чуть ли ни метафорический смысл. Техника, ставшая бытом, техника с которой современный человек находится в постоянном контакте, прямо воздействует на общение человека с человеком. Наивно не придавать этому значение...» Эта проблема стала одной из краеугольных тем творчества поэта. И я очень горжусь, что Виктор Коркия об этой совсем не очевидной тогда тенденции, написал в статье, посвященной выходу моей первой книжки стихов «Голубиный шум». Так, собственно, и проходила наша жизнь в последние десятилетия - мы читали стихи друг друга, и конечно, стихи Виктора Коркия: Улисс Памяти матери ...где не бывал и не буду уже никогда. Мимо реклам, супермаркетов, дансингов – плиз! Царь одиночества, царство твое – немота. Кто этот странник, присвоивший имя Улисс? Жизнь под водой превращается в жизнь подо льдом. Бедные девы по бедности рвутся в Париж. Страшно не то, что других понимаешь с трудом. Странно не то, что при этом над жизнью паришь. И – как поется – мне некуда больше спешить. Некуда больше – и можно вздохнуть наконец. Можно идти по прямой и по кругу кружить, чувствуя сердцем летящий сквозь сердце свинец. Он убивает, но ты остаешься в живых. Ты остаешься в живых, потому что весна. Сам по себе – и вокруг ни своих, ни чужих. Вольному – воля, живому – война не война. Я равнодушен и к самой священной из них. Адский соблазн – прикоснуться к живому огню. К вечной невесте подходит красавец-жених. Смотрит в бессмертную душу, как в зубы коню. Хватит об этом. О чем говорить под конец тысячелетия? Ложь на коротких ногах. Радуйся, дура, жених у тебя красав e ц! И не утонет в обманчивых русских снегах. Мимо вокзалов, где женщины спят по-мужски. Мимо Лубянки – на дикий сибирский простор. Холодно, леди. Тоска промывает мозги. Снег на вершинах Кавказских и Ленинских гор. Я не распался на Владивосток и Ташкент. Я не остался, Мария, как ты, за бугром. Вечность не больше, чем этот текущий момент. Дьявол не больше, чем бес у меня под ребром. Ты, сверхдержава, не больше меня, и в тебе есть и другие, идущие следом за мной. Я выхожу из себя, растворяясь в толпе. Кладбище света стоит у меня за спиной. Радуйся, старче, что в прошлом прошедшего нет. Нет ничего – ни тебя, ни былого, ни дум. Смутное время не слышит течения лет. Смутное время течет, как текло, наобум. Ты мимоходом проходишь своим чередом. Вечной весной упоительно капает с крыш. Жизнь под водой превращается в жизнь подо льдом. Но подо льдом ты над жизнью и смертью паришь!.. Так далеко я не видел еще никогда. Свет неизвестной звезды, отраженной в реке. Царь одиночества, царство твое – немота. Что ты стоишь? Уходи, как пришел, – налегке. Мимо Кремлевской, Берлинской, Китайской стены, мимо германской, афганской, чеченской войны, мимо гражданской, заросшей быльем до поры, мимо срытой Поклонной горы. Мимо века иного, с которым лишь мeльком знаком. Мимо праха родного за темной стеной на Донском. ПРЕДЫСТОРИЯ Предыстории - как не бывало! Люди добрые, мне повезло. Замурованы окна подвала - и прощай социальное зло! Кончен бал! Перерыв на обед. За несчастные три пятилетки накопили немного монет - и в пампасы из лестничной клетки! И осталось - всего ничего: лейтенанта запаса выносят, снег летит на седины его, кто-то слово над ним произносит, краем уха я слушаю речь, и дымит снеготаялки печь... Вижу издали в общих чертах все, чем был исторически связан, вижу разом и двор, и чердак - мир, которому жизнью обязан. Я ушел из него, и замнем, я ушел, я успел, я не умер, ничего я не знаю о нем, потому что в нем жил, а не думал. Дым отечества, общий привет! Неужели я так фраернулся - проморгал перерыв на обед, а с обеда никто не вернулся... Тихий ужас - уже старожил!.. Я родился, но этого мало, - Бог не выдал, и век удружил - вот и жил как ни в чем не бывало!.. А теперь, по прошествии лет, не спасает и явка с повинной... Предыстория - голый скелет приснопамятной речи поминной!.. То ли снег, то ли пух с тополей, я не принят еще в пионеры, мы попарно стоим в Мавзолей на пороге космической эры, предыстория, все впереди, ветер красные флаги полощет, алый галстук горит на груди, я материю помню на ощупь. не могу - невозможно понять: это было - а в жизни, в кино ли? - или время торопится вспять, и динамик хрипит в радиоле: без конца продолжается речь, и дымит снеготаялки печь. Этот дым надо мною плывет, этот ржавый дредноут маячит, этой речи никто не прервет, не поймет, не простит, не заплачет, не вздохнет: извини, лейтенант, до свиданья, товарищ, до встречи. подыграй для души, музыкант, после этой пронзительной речи, кто погиб, ни за что не умрет, панихида, отцы, отпадает, предыстория, полный вперед, а история всех оправдает!.. *** О, лишние дела! О, лишние желанья! О, мысли на бегу от дома до метро! Синеют впереди застуженные зданья, куда ни поглядишь - все голо и мертво... А все-таки смотрю, процеживая взглядом сквозь паутину зимнего куста: вот дом, вот переход, вот эти люди рядом на остановке у моста. Когда притормозит ковчег битком набитый, протиснусь внутрь и там столкнусь лицом к лицу с возлюбленной страной, с Россией в кровь умытой, неведомо куда летящей по кольцу. И зверский вид старухи, спящей стоя, и женщина в слезах, и пьяный инвалид, и утро за стеклом - туманное, седое, и в тесноте тепло. и сердце не болит. И сталинский портрет над молодым шофером, и русский вечный жид, печальный, как еврей, и черный человек с невозмутимым взором - родной советский негр, прижатый у дверей. О, только бы пятак негнущейся рукою найти между платком и коробком! Каких-то семь минут дышать в лицо другое. смотреть - глаза в глаза - и думать о другом... ПОЛУСОНЕТ Чему я был бы рад лет сто назад? Кем стал бы Юлий Цезарь в Третьем Риме? Пока народы мира бьют в набат и люди доброй воли иже с ними, хотел бы я купить вишневый сад и ощутить сквозь сон под сенью струй укус, переходящий в поцелуй... Владимиру Бережкову ...Вдох на выдохе, выдох на вздохе. Между ними проходят эпохи. Между ними – война мировая. А потом – тишина гробовая. А потом – начинается снова. А вначале – как водится, слово. В этом слове вся тайна сокрыта. В этой тайне собака зарыта. Немота Когда слезоточивый газ течет из юных женских глаз, и звезды, ставшие очами, пронзают бездну пустоты, – вселенский голос немоты звучит безлунными ночами. И крик души – безмолвный крик над Гибралтарскими Столбами летит, отпущенный губами в Аид сошедших Эвридик. И отражаясь от небес, окутывает Пиренеи, и немота шумит как лес, и небо кажется темнее, чем тьма, чем истина, чем крик, который все летит, немея, и нет ни одного Орфея на миллионы Эвридик. Свободное время (отрывок из поэмы) Перебираю прошлое в уме. Читаю, но не вижу в этом смысла. Один и тот же день меняет числа, и лето приближается к зиме, минуя осень... Мимо, мимо, мимо!.. Как снег, мерцает битое стекло. И прошлое уже необозримо, и кажется, от сердца отлегло... Чем дальше, тем прелестней суета. Мельканье лиц, чужих и непохожих, прохожие бегут среди прохожих, спешат занять свободные места в автобусах и театральных ложах, на кладбищах... Святая простота на детских ликах и на пьяных рожах!.. И чудище стозевного метро пар выдыхает – вздохи всех влюбленных поверх отцов семейств и разведенных к Всевышнему летят, как бес в ребро. ...Выходишь из себя в открытый космос во времени, свободном и пустом, теряешь голос, обретаешь голос и говоришь – не то и не о том. Имеет смысл и не имеет смысла. Как битое стекло, мерцает снег. Один и тот же день меняет числа, и в человеке плачет человек. Один за всех. Во времени свободном. Не видя лиц, не слыша голосов, в пространстве мертвом телом инородным душа летит на непонятный зов. Живешь и умираешь. Гром оваций. Душа летит, куда она летит – одна среди Объединенных Наций, конвенций, интервенций, деклараций – куда?.. Кто понимает – тот простит. Дона Анна Взирают на меня из мглы бескрайней супруг мой вечный и любовник тайный. Два лика вижу в бездне бесконечной: любовник тайный и супруг мой вечный. Нет выхода из замкнутого круга, и сорок раз они убьют друг друга. Во мгле бескрайней, в бездне бесконечной – супруг мой тайный, мой любовник вечный!.. Денису Новикову *** Вне зависимости от и при этом не взирая, жил бы я наоборот, жил бы я не умирая. Как небесный старожил, близкий ангелам по духу, жил бы я и не спешил топором убить старуху. Так и так она помрет - часом раньше, веком позже... Но в грядущее, как в рот, не могу смотреть без дрожи. Или кровь, что там течет, сквозь меня не протекает, или прошлое не в счет, или жизнь моя не тает с каждым часом, с каждым днем, с каждым годом, с каждым веком... Выпьем с горя - и пойдем, разойдемся по отсекам, разбежимся кто куда, растворимся без остатка в яме Страшного Суда, в бойне нового порядка - вне зависимости от той старухи убиенной, что одна во всей вселенной ни процента не берет. Уроборус Змей пожирает самого себя: заглатывает хвост – и пожирает. Но Искуситель сам с собой играет. Так поступает Время, то есть я. Я прохожу – и прохожу насквозь! – сквозь этот мир как мировая ось и прохожу насквозь сквозь мир иной, прокладывая смертным путь сквозной. Неважно как, неважно почему – я прохожу сквозь свет, как свет сквозь тьму, и тайна для того, в ком тайны нет. Я прохожу сквозь звезды и сквозь слезы, сквозь жар пустынь и русские морозы, сквозь Древний Рим и Гефсиманский сад, сквозь ад земной и Дантов дивный Ад! И собственную сущность истребя, я обретаю полную свободу – чтобы пройти насквозь и сквозь себя, как свет сквозь свет и как вода сквозь воду. За веком век – и вновь, и вновь, и вновь – все по тому же замкнутому кругу, где, умирая, шепчут: «Дай мне руку!..» – но сквозь меня проходит лишь любовь! Бегущая строка «И вот что начертано: мене, мене, текел, упарсин». Книга пророка Даниила, Оркестр играет между нами, но между нами – пропасть. Звук лавирует между домами, но без муз ы ки – как без рук. Не наш пример – другим наука. Не наш, но эта синева, но эта музыка без звука, как в старом добром синема!.. Оркестр играет в промежутках Истории, где нет меня, играет на моих уступках, на паперти, на злобе дня. И кажется, строкой бегущей впечатан день, и год, и век – и только букв, горящих, бег во мгле судьбы быстротекущей!.. Они горят на каждом доме по всей расхристанной стране, и на безвестном танкодроме солдаты курят на броне. Оркестр играет между ними, бежит бегущая строка между чужими и родными – сквозь нас, сквозь них, через века... Оркестр без музыки играет, играет на своем веку, пока бегущая стирает строка – строку, строка – строку... Монолог Офелии в образе Луны (из пьесы «Гамлет.ru») Синьоры, я – Луна, планета Снов! Я освещаю отраженным светом сон разума, брожение умов, священный ужас, свойственный поэтам, безумный трепет непорочных дев и непорочный трепет дев безумных, кровосмешенье датских королев и робкие шаги злодеев юных. Мои лучи слепят глаза слепцов и заполняют пустоту природы, и праотцы взирают на отцов, на вымершие города и роды, как Бог живой на вымерших богов, как дети на отцов своих ушедших, но отраженным светом всех веков я обливаю только сумасшедших! Я развращаю просвещенный ум и отвращаю от дневного света. Бесплодные плоды великих дум я заполняю пустотой Поэта. И в пустоте я воздвигаю свой златой чертог! И все в моем чертоге - ползучий гад, и человек, и боги - все что ни есть – и сам чертог златой! Мой свет, синьоры, – это высший свет, а высший свет, синьоры, – свет бессрочный - свет истины, которой в мире нет, и слезы девы, может быть, порочной!.. Владимиру Алексееву *** О, Гималаи!.. О, Гималаи!.. Сквозь государственный строй облаков белые люди, миклухи-маклаи, смотрят в туманные дали веков. Может быть, там, за чертой горизонта, на расстоянии жизни моей, синие волны Эвксинского Понта или других благодатных морей... Так далеко я отсюда не вижу и не затем я на свете живу, чтобы однажды представить Парижу полный отчет о своих рандеву. Бедный дикарь, я прикину на пальцах жалкой судьбы световые года. Черная дума о звездных скитальцах в царстве теней не оставит следа. Смутное время на жидких кристаллах нервно пульсирует, но не течет. Я отстаю от народов отсталых и закрываюсь от них на учет. Я изуверился в людях и зверях. Вся пропаганда добра и любви дыбом стоит, как всклокоченный Рерих, на просвещенной дворянской крови. Все человечество – лишние люди, совесть моя перед ними чиста. Легче простить христианство Иуде, чем допустить иудейство Христа. О, Гималаи, Тибеты, Тянь-Шани!.. О, Пиренеи, Карпаты, Кавказ!.. Три папуаса в родном Магадане мрачно жуют социальный заказ. Где не ступала нога человека, я прохожу, как Батый по Луне. В каменных джунглях ХХ века дети поют о холодной войне. *** Одна из пятниц на неделе, когда во рту слегка горчит, и хочется побыть в постели, и телефон с утра молчит. Одна из пятниц тех ленивых, когда больные не больны, когда на счастье всех счастливых в своей неволе мы вольны. Одна из пятниц тех печальных, когда без видимых причин мне жалко женщин идеальных и жалко роковых мужчин. *** Племя бездомных слоняется между домами, не признавая в себе ни отцов, ни детей. Властители дум, потерявшие власть над умами, лелеют мечту запустить генератор идей. Но двигатель вечный лежит посреди сверхдержавы, под небом открытым ржавеет на скотном дворе. И дети, забытые Богом, по-своему правы, когда равнодушны к зловещим словам о добре... *** Статýя сойдет с пьедестала без помощи ног. Но тьма велика, и никто ничего не заметит. И облик Диавола примет разгневанный Бог, и двадцать веков светом истины разом осветит. Но что нам до истины? – этот холодный огонь исходит с небес, до которых любви не добраться. Свеча догорает, и воск обжигает ладонь. Того и люблю, с кем придется навеки расстаться. Закаты Европы красивы в пространстве пустом. Статуя без ног переходит века и границы. Статуя без ног огибает пустующий дом. Свеча догорает, и ты опускаешь ресницы. Природа боится, но не пустоты, а себя. Себя, то есть тех, кто собой заполняет природу. Статуя без ног заполняет природу, и я уже не могу различить пустоту и свободу. *** Он так хотел сойти с ума, но как-то не сходилось. Он вышел из дому. Зима белела и светилась. Он посмотрел по сторонам, превозмогая жалость: белело тут, светилось там, а жизнь не получалась. Он шел в толпе, томясь одним – умом, и тьма народа взаимодействовала с ним как мертвая природа. Круговорот каких-то морд урчал и мыслил здраво, и как великий натюрморт лежала сверхдержава. Над ней луна средь бела дня плыла в небесной сини. Он шел, молчание храня от имени России. Он понимал ее умом и понимал поэта, который смел сказать о том, что невозможно это. Но пусть и Запад, и Восток исполнены коварства, Россия все-таки не Бог, а Бог – не государство. *** Мы перешли пределы откровенности, однако сохранили про запас испытанные нравственные ценности, которым грош цена уже сейчас. Не с пьяных глаз мы брали обязательства, мы трезво все продумали сперва, но властно предъявили обстоятельства свои бесчеловечные права. И все потенциальные возможности, и все прекраснодушные мечты открылись вдруг во всей своей ничтожности в час ночи под покровом темноты. И за окном кончалось мироздание, и миллионы одиноких глаз из космоса смотрели без сознания, как коллективный Бог, на смертных нас... Идиллия Вид раздевающихся женщин на фоне моря и заката. Солдаты смотрят исподлобья туда, куда смотреть не надо. Реальность: шум прибоя, пена... За мокрой ржавчиной решетки пляж дома отдыха военных, их жены, спины, дети, лодки... Красавец с волосатой грудью на красном надувном матрасе для женщины не оторвется от книги о рабочем классе. Она протягивает персик, а он не хочет и не может, а я хочу, да только вряд ли она мне персик свой предложит... О тривиальные сюжеты! О двухнедельные романы, в которых слиты воедино любовь и солнечные ванны!.. Понять бы раньше, знать бы прежде, какие протянулись нити от символической одежды до человеческих открытий!.. Прекрасно!.. Это жизнь проходит. Идет, проходит, остается. И горизонт неощутимый, и полный кайф, и сердце бьется!.. На фоне моря, моря и заката, тасуя жаждущие лики, Орфей играет на гитаре простой советской Эвридике. Сквозь нежный шепот окрик властный летит на чей-то детский лепет. Одеколон благоухает, душа испытывает трепет. Проклятым прошлым наслаждаюсь, ловлю его очарованье... Несокрушимый взгляд солдата реальней, чем существованье. Шуршит под камешком газета о политических решеньях, о повышеньях, покушеньях, международных отношеньях. Демографические взрывы, пришельцы из других галактик – и тем же камешком прижатый невинный ситцевый халатик... Открыта всем на обозренье изнанка мировых иллюзий. На теплой гальке высыхает прозрачная душа медузы... Отныне – так, а не иначе. Отныне – и уже навеки. И знание о жизни больше, чем об отдельном человеке. Мужчина поправляет плавки, как полагается мужчине, и съев на всякий случай персик, скрывается в морской пучине. Прощай, свободная стихия! Паситесь, мирные народы, на фоне моря и заката, на лоне вымершей природы! И обнаженная натура невинно смотрит на солдата на фоне моря и заката, на фоне моря и заката... Стансы В беспамятстве юном, в безгласной стране посмертные лавры мерещились мне. В их сладостном шуме, в их смутной тени шутя прожигал я ненужные дни. Как бес, имитируя зверскую страсть, я спал с дочерями имеющих власть. В безвременье зыбком зубами скрипя, подпольной любовью я мстил за себя. Недвижно среди гробовой тишины застыл я над вечным покоем жены. В пластмассовой урне твой прах номерной, и фото на паспорт — твой облик земной. В дали магаданской, хлебнув от людей, забудет меня плоть от плоти твоей. Я буду лежать перед ней недвижим — отцом не отцом — ни родным, ни чужим. Ода Театру Памяти замечательных артистов и педагогов школы-студии МХАТ Т.И. Васильевой и И.М. Тарханова Театр – просцениум Вселенной, где свет и слово, жест и звук преображаются – и вдруг приобретают смысл мгновенный. В театре время не течет, а протекает вне закона, и так как это время oно – не принимается в расчет. Предмет театра беспредметен, и сам театр не есть предмет, но – звездный час, и лунный свет, и эхо закулисных сплетен! Игра, и музыка, и смерть на фоне легких декораций, сон разума и гром оваций, и сцены призрачная твердь. Господь! Я есмь живой мертвец. Душа уже оттрепетала. Но смотрят из глубин астрала Бог-Дух, Бог-Сын и Бог-Отец с улыбкой – и восходит вдруг неведомый и юный гений, и время замыкает круг в пустом пространстве сновидений. Не в том ли тайна бытия, не в этом ли вся суть искусства – что есть одно живое чувство: я – это вы, вы – это я! Когда уходит в никуда то, что приходит ниоткуда, моя последняя причуда – Театр, где горе – не беда! И слово обретает звук – и плоть от плоти, боль от боли – король своей последней роли в магический вступает круг. И этот театральный свет вдруг освещает тьму Вселенной – и жизнь, в которой жизни нет, вдруг обретает смысл мгновенный!.. *** Жизнь сложилась как сложилась, ничего иного нет – так писалось, так дружилось, столько зим и столько лет. Млечный путь ведет под землю, осень плачет по весне. Только то, чему я внемлю, только то и внемлет мне. И летит, летит мгновенье, жизни равное, во тьму сквозь последнее томленье, непосильное уму… * * * Никто за музыку не платит, никто шампанское не пьёт. Кто даром времени не тратит, тот, может быть, и не живёт… Вечерние огни …А за окнами — снег, зима, чисто русский собачий холод. Я ещё не сошёл с ума, но уже далеко не молод. Грустно всё-таки. Дверь скрипит. На морозе собака лает. Враг не дремлет, и друг не спит. И пощады никто не желает. Созерцание В одиннадцать ляжешь — подымишься в восемь! На улицу глянешь — на улице осень. Приметы опасны — и листья, и лужи. Кому-нибудь лучше, кому-нибудь хуже… Кругом новостройки, постройки, пристройки. Подростки разводят костёр на помойке. Гитары, джинсовки, прыщавые лица. Бежит фокстерьер, поводок волочится… Угрюмая бабка на свалке шныряет, пустые бутылки в мешок собирает… Как хочется жить, осознав, что невечен, как будто бы утро настало под вечер… * * * Если постараться, если вникнуть, стоит ли вниманье привлекать? Можно к одиночеству привыкнуть — мало ли к чему не привыкать! Я могу довольствоваться малым. Не пора ли выйти из игры? С головой укроюсь одеялом — и открою новые миры. Как улитка или черепаха, в спячке познающая себя, за кордоном нищеты и страха, за границей собственного я. *** Люблю, когда меня приводят в чувство жрецы официального искусства. Их уши занавешены лапшой, их идеалы вечны и нетленны. Со всех сторон их защищают стены, в которые не вхож никто чужой. И я не знаю, кто я в их кругу, и чувствую себя всю жизнь в долгу - не перед ними, нет, а перед теми, кто верит им и не поверит мне... *** Все по чужим гуляю свадьбам, за счастье, за здоровье пью. Все по чужим красивым судьбам выстраиваю жизнь свою. И вижу: я не единичен. Я одинок, но не один. И - горько, горько! - мне привычен и алкоголь, и никотин. И полон откровенной жажды соседки увлажненный взгляд, и целоваться волен каждый, и пробки в потолок палят!.. И пусть разводы винных пятен напомнят лишний раз о том, что до конца еще не спятил и что не лишний за столом. Под звуки музыки гремящей я буду жить, пока я жив, и не сыграю в долгий ящик, стаканчик водки осушив. Пылайте, свадебные розы! Не плачь, товарищ дорогой!.. Невидимые миру слезы немыслимо смахнуть рукой... СТИХИ ИЗ БЛОКНОТА Мой круг знакомств. Мой круг знакомых. Я внутри него. Мой круг. Я им охвачен. И выйти из него - как из себя. Он задан мне. И я им обозначен. Вот телефоны. Все. От А до Я. Фамилии и цифровые коды. И выбор как бесценный дар свободы. *** Мы перешли пределы откровенности, однако сохранили про запас испытанные нравственные ценности, которым грош цена уже сейчас. Не с пьяных глаз мы брали обязательства, мы трезво все продумали сперва, но властно предъявили обстоятельства свои бесчеловечные права. И все потенциальные возможности, и все прекраснодушные мечты открылись вдруг во всей своей ничтожности в час ночи под покровом темноты. И за окном кончалось мироздание, и миллионы одиноких глаз из космоса смотрели без сознания, как коллективный Бог, на смертных нас...