«Моего деда преследовало клеймо “фашист”». Монологи российских немцев о жизни в СССР
- Фото из личного архива
- Кондрат Лейнвебер со своей женой
Немцы появились в России в 1764 году, когда Екатерина Великая пригласила из Германии своих земляков осваивать новые территории, которые передавались по Указу Императорского Величества немцам в вечное пользование. Колонисты селились в Поволжье, Причерноморье, на Алтае и в крупных городах — Санкт-Петербурге, Москве. С тех пор Россия стала их второй родиной.
Правда, для многих — только до 1938–39 годов. Во время «Большого террора» было арестовано около 68 тысяч российских немцев, расстреляно — около 42 тысяч. В сентябре-октябре 1941 года прошло массовое выселение немцев из автономной республики Поволжья. Вслед за этим последовала и депортация российских немцев из других регионов страны — всего за годы войны переселили до 950 тысяч человек. К концу войны, пройдя трудовую армию, лагеря, ссылки, российские немцы, разбросанные по разным уголкам страны, так и не могли вернуться в родные края. Лишь в 1972 году было снято ограничение в выборе места жительства. Многие озлобились на СССР, почувствовали себя ненужными в этой стране и в 90-е годы при первой возможности уехали на свою историческую родину — в Германию.
Теперь российские немцы на территории России нигде не проживают компактно, а смешанные браки и проникновение русской культуры полностью уничтожают культуру немецкого меньшинства. Но все-таки еще остаются места, куда можно зайти и заговорить по-немецки, даже на диалекте, и тебя поймут. Одно из таких мест — Русско-немецкий центр встреч — находится в Петербурге, в лютеранской церкви Петрикирхе на Невском проспекте. Здесь любой желающий может изучать немецкий язык, здесь же проходят театральные постановки, литературные вечера и выставки, встречи однофамильцев и научные конференции, выступают фольклорные ансамбли, совершаются церковные обряды.
«Сноб» встретился с тремя потомками депортированных немцев, которые активно участвуют в работе центра.
Борис Лейнвебер: «В деле моего прадеда написано, что он, находясь в Колорадо, был завербован спецслужбами США. Да ему было 4 года, когда он покинул Америку!»
«Были ли мы?» — На этом риторическом вопросе заканчивается театрализованное представление «Лишенные крова» театра «Эквилибриум». Продолжительные аплодисменты, занавес, но люди не расходятся. Они подходят к сцене, общаются с актерами, спрашивают у режиссера Бориса Лейнвебера, тяжело ли было поднять тему о депортации немцев Поволжья. «Тяжело, — вздыхает режиссер. — Никто не понимает, почему это важно. Да и я до сих пор не понимаю, для кого я это делаю. Как будто бы для себя». — «Нет, для всех нас — российских немцев. Мы были!» — выкрикивает кто-то из зала.
Борис Лейнвебер происходит из рода поволжских немцев, его семья пережила коллективизацию, Большой террор, депортацию и жизнь в трудлагерях. Этот спектакль — попытка показать, что произошло с его семьей и еще двумя миллионами немцев. Борис изучал документы и дневники своего деда, воспоминания других депортированных.
— Мой прапрадед родился в Саксонии недалеко от Дрездена, затем в 1886 году в поисках лучшей жизни эмигрировал в Америку и поселился в городе Колорадо. Там же родился в 1904 году его сын — мой прадед. В Америке семья Лейнвеберов не смогла устроиться и решилась переселиться в Российскую империю в 1908 году. Они обосновались среди поволжских немцев недалеко от Саратова в деревне Ягодная Поляна, где мой прадед стал оперуполномоченным. Он был расстрелян в 1941 году — за то, что он якобы передавал спецслужбам США секретную информацию о внутренних войсках СССР.
Мой дедушка, Кондрат, рассказывал, что в Ягодной Поляне не было ни телефона, ни телеграфа, а посольство США находилось в Москве. Как мой прадедушка мог передавать данные? Голубиной почтой? Я смотрел его дело — там написано, что он, находясь в Колорадо, был завербован спецслужбами Америки. Да ему было 4 года, когда он покинул США! Как все цинично, глупо, абсурдно.
Еще раньше «врагом народа» был признан и мой прапрадед — его тоже расстреляли.
В 1941 году началась депортация немцев Поволжья. Тогда моему деду, Кондрату, было 16 лет. 29 августа в три часа постучались в дом, где жила моя прапрабабушка с детьми. Вошли два солдата и офицер, зачитали сухо и коротко указ «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья», без объяснений приказали собираться и паковать личные вещи в расчете один чемодан на одного человека. В 5 утра всем жителям деревни Ягодная Поляна нужно было собраться на площади.
Люди не понимали, что происходит. Офицер зачитал еще раз указ и предупредил, что бежать бесполезно, деревня окружена. Немцам пришлось уезжать — у всех были слезы на глазах, особенно когда они видели, как на их места уже въезжали беженцы из Украины. Мой дед описывал в своих дневниках, как украинцы надевали их рубахи, тащили из дома в дом их мебель, машинки «Зингер» и другую утварь. Все, что российские немцы нажили, все было роздано на их же глазах.
Затем женщин и детей погрузили в повозки и машины, а мужчины пошли пешком. Так они добрались до железнодорожной станции, где немцев погрузили в товарные вагоны. В один вагон набивалось 50–60 человек, где вместо спальных мест было постелено чуть-чуть соломы. Никаких удобств в виде туалета — люди сами в углу вагона проделывали дыру для естественных нужд. Их не кормили, у них было только то, что они взяли с собой из дома. Во время остановок никто не открывал дверь, которая была заперта снаружи, поэтому немцы проделывали в стенах вагона дырки, чтобы можно было дышать. Так они ехали почти две недели. В пути погибали люди, в основном дети, от дизентерии, в том числе и пятилетний брат моего деда.
По приезду семью моего деда поселили в конюшню. Кому-то повезло больше: им надлежало жить в бараках, где в крохотную комнатушку селили четыре семьи. В конюшне дед прибивал сам доски, на пол стелил солому — на ней и спали — а также смазывали пол коровьим навозом, чтобы было теплей. Кто-то выживал, кто-то умирал от голода.
В январе 1942 года началась мобилизация мужчин в возрасте от 17 до 50 лет в трудармии, чуть позже возрастной ценз был увеличен до 60 лет. Потом в рабочие колониии принуждали вступать и вовсе женщин и подростков. Нашу семью поселили в поселке Береговой в Павлодарском крае Социалистической Республики Казахстан. Мой дед писал прошение отправить его на фронт летчиком, но ему отказали из-за его немецкого происхождения. Дали в руки метлу и сказали: «Вот здесь аэродром дальней авиации, трудись здесь».
И он трудился на благо СССР и советской армии всю войну, чтобы победить фашизм, как и все. Он не знал прошлого тех людей, которые его окружали, не интересовался им. Монотонная тяжелая работы, скудное питание — только вода, немного хлеба и редко масло — и мысли лишь о том, чтобы скорее сделать свою работу. Завтрака хватало, самое большее, на час тяжелого труда, потом приходила усталость, порой мороз пронизывал все тело до костей — это народное выражение отнюдь не было метафорой для моего деда. Никакой теплой одежды не выдавали, так что можно было только махать метлой и скакать с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть. Но и это не спасло моего деда — он отморозил себе ноги.
И так до середины 1946 года — за колючей проволокой, борясь с усталостью, желанием просто лечь и больше не вставать. Но хуже таких нечеловеческих условий труда было расселение всех депортированных маленькими группами. В поселке Береговой жили не только немцы, но и иранцы-месхетинцы, эстонцы, казахи, евреи, карачаевцы, крымские татары, балкарцы, чеченцы, русские. Прежде чем кого-то завезти, всех запугивали: мол, едут чуть ли не звери. Мусульманских женщин селили с православными мужчинами. Запрещалось говорить на родном языке — немецком, чеченском и любом другом, кроме русского. Запрещалось петь песни, танцевать, собираться вместе и обсуждать что-то. Все культуры варились в одном котле, перемалывались, как зерно в мельнице. Там и погибла идентичность моего народа, российских немцев.
Многие остались озлобленными на советскую власть. Но официально никто не протестовал, никто не выходил на митинги, никто не сбегал. Все были уверены, что их уже уничтожили.
В этом рабочем поселке Береговой мой дедушка познакомился с бабушкой — она была из тамбовских немцев. Сначала они сильно бедствовали, но после войны дед смог устроиться гуртоправом — помощником скотника. Ему было уже 30 лет, и он вынужден был заниматься тяжелым и низкоквалифицированным трудом, потому что никакой серьезной работы для «врагов народа» не подразумевалось, несмотря на то что после войны прошло уже лет десять. Только когда деду исполнилось тридцать, он смог пойти на курсы бухгалтера и затем устроиться на работу по этой специальности. Но и там его преследовало клеймо «фашист». Один раз дед не выдержал и подрался прямо на работе, когда в очередной раз его причислили к врагам советского народа.
И меня обижали в школе. Все, кто не знает, кто такие российские немцы, воспринимают людей с немецкой фамилией как детей фашистов. Я сталкивался в школе с ежедневным непониманием. Каждому человеку я объяснял снова и снова, кто я, откуда я, почему я с такой фамилией, почему я не уехал в Германию…
— А почему?
— Потому что я российский немец, я здесь родился. Мне нравится Россия, я хочу быть немцем в России.
— Вам не было обидно?
— Было. Но ведь в России говорят: «На обиженных воду возят». Да и всем тогда было тяжело... То, что сейчас творится с нами, российскими немцами, — это трагедия. Нас почти не осталось. И я нужен именно здесь. Слава Богу, я знаю историю своей семьи, потому что мне все рассказывал дедушка, так как он хотел, чтобы я помнил и знал, ведь дерево без корней упадет. Но многие замалчивали свои семейные истории, боялись, и их потомки так ничего и не знают о происхождении своего рода. А нас много в России, около 400 тысяч! Конечно, мы не говорим по-немецки, и это плохо. Мы далеко не все знаем свою историю и культуру. Именно поэтому такие институты, как Петрикирхе и Русско-немецкий центр встреч, должны существовать, именно поэтому я считаю своим долгом и дальше разрабатывать эту тему в своем творчестве. Ведь если мы забудем свое прошлое, нас не будет.
Александр Гоппе: «Выезжать переселенцам никуда не разрешалось даже после окончания войны — они периодически должны были отмечаться в милиции, все было строго»
Левашовское мемориальное кладбище. Лесная тишина, ухоженные дорожки, опрятная маленькая караульная (и по совместительству музей), редкий звук колокола. Это место совсем не похоже на привычные кладбища; здесь портреты висят на деревьях, а на земле — выложенные камнями холмики. Можно было бы назвать обстановку умиротворенной, если ли бы не высокий забор с колючей проволокой и не знание того, что Левашово — могильник НКВД, где захоронено 46 771 человек — жертвы политических репрессий. Предположительно — потому что ни о ком нельзя сказать точно, что он погребен именно здесь.
Здесь похоронены и расстрелянные немцы, которых признали «врагами народа». Поэтому спустя 75 лет со дня Указа о депортации, в дождливый день, 29 августа, здесь у памятника «Немцам России» собрались человек сорок: молодежь — потомки российских немцев, немцы-блокадники Ленинграда, сотрудники Русско-немецкого центра встреч, петербургского Гёте-института и Петрикирхе. Пока пастор Петрикирхе Михаэль Шварцкопф зачитывает молитву, 67-летний мужчина в кепке с эмблемой немецкой пивной марки Erdinger снимает на свой телефон все подряд — на память. Это Александр Гоппе — потомок поволжских немцев, который переехал в Петербург в 2012 году, хотя жил в этом городе и раньше, 40 лет назад. Перебравшись в Петербург, Александр стал интересоваться, откуда пошли его немецкие корни, и пришел в лютеранскую церковь Петрикирхе.
С тех пор он так тут и остался: принял лютеранство, вступил в лютеранскую общину при Петрикирхе. Поет баритоном в церковном хоре на службах. Выступает с фольклорным ансамблем «Лорелея», исполняя песни немецких колонистов на их диалекте «платт-дойч» и играя на гитаре средневековые мотивы своих предков. До этого времени он даже не интересовался историей своей семьи и плохо владел немецким языком — по словам Александра, он «просто не созрел». Да и некогда было. Александр Гоппе работал музыкантом в цыганских музыкальных коллективах. Выучил цыганский язык, женился на цыганке. Объездил весь СССР — от Калининграда до Владивостока, от Мурманска до Кушки. (Сегодня Серхетабад в Туркмении. — Прим. ред.) И не только СССР, но и всю Европу. Работал импресарио и возил по гастролям звезд СССР: Киркорова, Серова, Распутину, Боярского, Бабкину, Долину, Ротару, Розенбаума, Зыкину, Цыганову.
Родители Александра мало рассказывали ему о трагедии, которая постигла их в 1941 году, не хотели вспоминать трагические дни ссылки. Так что Александр, выйдя на пенсию, решил разузнать все сам — из разговоров с родственниками, которые еще живы, архивов, генеалогических баз данных и с помощью интернета.
- Фото из личного архива
- Оскар Гоппе с женой и детьми, 1962 год
— Семья Гоппе жила в селе Гримм автономной республики Поволжья. Оскар, мой отец, родился в 1926 году и был третьим ребенком в семье. В 1941 году их депортировали, выгрузив состав с ними на станции Тинская Нижнеингашского района Красноярского края, затем ссыльных развозили на телегах по деревням района. Так семья Гоппе попала в деревню Кучеровка (сегодня — Кучерово), где им предстояло начать свою жизнь с нуля. Не успели они там обжиться, как весной 1942 года их угнали на север, в поселок Тура Эвенкийского национального округа на реке Нижняя Тунгуска. Летом их держали на рыбной ловле в поселке Нидымкан вблизи от Туры, а на зиму вернули в Туру. Помещали переселенцев в бараки на улице Школьной — естественно, без всяких удобств и мебели. Там, в Туре, мой отец работал на рыбзаводе и музыкантом в кинотеатре.
Вначале местные жители относились к немецким переселенцам с настороженностью, мол, за что высланы эти «фашисты». Но постепенно отношения налаживались, многие начинали понимать, что мы — без вины виноватые. Немцы завоевывали симпатии местных и своим трудолюбием: сосланные в таежную глушь на выживание, они брались за любую работу, ведь семьи-то надо было кормить.
Поселковый клуб на набережной был местом, где все собирались, устраивали концерты, читали доклады. Здесь же проходили молодежные танцевальные вечера под звуки баяна, на котором виртуозно, задиристо и с упоением играл мой отец. Он был высоким, статным, щеки цвета «кровь с молоком» — и действительно матерым музыкантом. В Туре его любили и не могли представить ни один вечер без него — без мелодичных звуков баяна и заливистой игры на балалайке. Отец мастерски исполнял вальсы, танго, фокстроты да и сам прекрасно танцевал. Про его матросское «Яблочко» и «Цыганочку» на клубной сцене даже писали в местной газете Эвенкийского района! Да, музыкантов любили, ведь всем хотелось сбежать от бедной и скудной жизни, тяжелой опостылевшей работы в живую, прямо перед ними рожденную музыку. Это было место, где собирались все национальности: немцы, русские, латыши, цыгане — все были там, но никто не спрашивал о твоем происхождении.
Выезжать переселенцам никуда не разрешалось даже после окончания войны — они периодически должны были отмечаться в милиции, все было строго. Самим туринцам жилось трудно, а переселенцам еще хуже. Они часто были разнорабочими: в трескучие морозы заготавливали дрова, в летний зной в тучах гнуса работали на поле, выращивали овощи или косили сено. Летом мой отец отправлялся на заготовку сена по берегам Нижней Тунгуски, ближе к Кислокану. До позднего вечера они работали бригадами, а ночью отдыхали. Мой отец и после тяжелого рабочего дня не мог без музыки и у костра играл для своей бригады разные мелодии на самодельном струнном инструменте. При этом он не знал даже нотной грамоты, но у него был превосходный музыкальный слух. Один раз его пытались подпоить в столовой, чтобы проверить, насколько его хватит, как долго он сможет играть на баяне и не фальшивить. Так он уже с трудом сидел, его даже к стулу привязали, но исполнял мелодию верно и в такт.
- Фото из личного архива
- Оскар Гоппе играет на цимбале
Благодаря своей музыкальной одаренности мой отец стал в 1945 году заведовать клубом. В 1949 году родился я, помимо меня — еще шестеро детей. Только один ребенок умер в Туре — не пережил эти голодные времена. Только в 1954 году нашу семью отпустили в Енисейск, а комендатуру сняли 10 февраля 1956 года. Позже мы переехали в Уральскую область Республики Казахстан. Там я рос и учился в Джамбейтинском районе, в совхозе имени газеты «Правда», где от казахов часто слышал обидное слово — «фашист». Папа наш по-прежнему занимался музыкой, заведовал местным клубом и занимался настройкой фортепиано, часто уезжал работать в другие города. Нас всех воспитывала мама. В это же время, в 50-х годах, наша семья нашла старшую сестру моей мамы — Герту, которая на момент депортации работала учительницей в Палласовке Республики Немцев Поволжья (Автономная Советская Социалистическая Республика Немцев Поволжья. — Прим. ред.) и была разлучена с нашей семьей, попав в ссылку в Алтайский край.
Потом мою семью разбросало по СССР и Германии. Мой брат Владимир с отцом и матерью уехал в Шлезвиг в 1995 году. Там же мои родители и умерли. После их смерти я потерял контакт с родственниками: брат перестал со мной общаться, и мне это трудно понять и принять. Знаю, что у него трое детей, и одного из них зовут, как и меня, Саша Гоппе. Он большой молодец — пошел по стопам дедушки, окончил колледж настройщика в Штутгарте и успешно работает настройщиком фортепиано и рояля в федеральной земле Шлезвиг-Гольштейн. Также открыл свой магазин музыкальных инструментов в Киле.
Я счастливый человек — именно в Петербурге; он неисчерпаем по своей красоте и культуре. Здесь я влюблен — и в свою жену, и в жизнь, и в свою работу. Вот в сентябре едем с нашим народным ансамблем «Лорелея» в Ригу, там собирается более 20 общин русских немцев из всей Европы. Я люблю такие встречи, ведь у нас, российских немцев, много общего, поэтому постоянно возникает чувство сплоченности.
Иван Прайс: «Моя бабушка попала в Казахстан, а мама — в трудовую армию в Куйбышевской области»
- Фото предоставлено автором
- Иван Прайс
С Иваном Прайсом я познакомилась год назад, когда по просьбе немецкого журналиста Петера Мирошникова узнавала о его предках Юнкерах, живших в дореволюционной России в Петербурге. Узнав, что Иван составляет родословные для таких же этнических немцев, как он, и устраивает встречи однофамильцев, я написала ему сообщение, что ищу могилу банкиров Юнкеров, которые должны быть похоронены где-то в Петербурге. Он сразу согласился помочь.
Мы встретились в прекрасный солнечный июньский день и вместе засели на несколько часов в темном прохладном зале Петрикирхе за толстенные книги — печатные базы данных Эриха Амбургера по немцам дореволюционной России. Могилу Юнкеров не нашли, зато наткнулись на имя Георга Цолликофера, который руководил постройкой Петрикирхе и оказался также родственником Петера. Через десять минут мы уже были в музыкальном классе Петрикирхе; посмотрели планы проектировки здания Петрикирхе по Цолликоферу, поднялись на звонницу посмотреть на колокола — единственное, что осталось в сохранности из того, что когда-то подарили церкви Юнкеры. На следующий день, взяв карту, рванули на Волковское лютеранское кладбище и отыскали заросшую могилу Цолликофера.
Я подхожу к Петрикирхе, а седовласый Иван в идеально отглаженных брюках и клетчатой рубашке стоит на фронтальной лестнице и, держа под мышкой книгу «Немцы», разговаривает с очередным клиентом, желающим найти своих родственников. «Как фамилия? Шатц? Как Mein Schatz! (Mein Schatz — это популярное нежное обращение друг к другу в Германии, дословный перевод — «мое сокровище». — Прим. ред.) — говорит Иван. — Хорошо, подходите ко мне во вторник. Посмотрим, кого можно найти». И поворачивается ко мне, чтобы начать свою историю.
— Мой отец Петр Прайс родился в 1913 году в селе Лауве (ныне Яблоновка) и был депортирован 2 сентября 1941 года из города Энгельс Республики Немцев Поволжья, где он проживал на Коммунистической улице. Он был выслан со своей первой семьей в город Канск Краснодарского края. Затем, из-за своей немецкой национальности, был осужден как «враг народа», и после суда его отправили в Воркуту, где он сидел 10 лет — до 1952 года.
Мама, Ольга Вайзерт, родилась в 1914 году в селе Новоивановка Тбилисского (ныне Гулькевического) района Краснодарского края. К моменту депортации она была замужем, носила фамилию Бонет. У матери от первого брака было двое детей, которые во время транспортировки немцев в товарных вагонах погибли — условия ведь были нечеловеческие. Где их похоронили, а точнее, выбросили из вагона — никто никогда не узнает, ведь люди ехали несколько дней непонятно куда в закрытых вагонах.
Семьи разлучали: так моя бабушка попала в Казахстан, а мама — в трудовую армию в городе Похвистнево Куйбышевской области (ныне Самарская область). Перед этим у них забрали все, а выдали только лопаты, топоры, пилы и ломы. И мама с такими же соплеменницами, женщинами-немками, копала рвы, ставила столбы, пилила деревья — мы, российские немцы, тоже ковали победу своим трудом. Смертность в трудовых лагерях была высокая — каждое утро выносили одного-двух покойников. Из-за мороза выше 45 градусов многие отмораживали себе руки и ноги, медикаментов, естественно, не было, раны гноились, в бараках стояла вонь. И самое ужасное — никто не имел права освобождать от работы даже сильно больных людей.
Когда трудармейцы узнали, что в 1945 году закончилась война, и фашист-немец проиграл, они так радовались, плакали и обнимались! Понимаете? Немки радовались за СССР, который наказал их за то, что они немки. Все думали, что все наладится, их отпустят домой, но нет, мама там была еще больше двух лет, так как вышестоящим лицам не поступало никакого приказа. Это было трудное время, которое обессилило людей, возможно, поэтому моя мама нехотя рассказывала об этих событиях.
После окончания трудовой армии мою маму спросили, куда она хочет ехать; она сказала, что хочет домой, то есть в Краснодарский край. Ей не разрешили, в столицу переселение тоже было запрещено. И мама выбрала Воркуту, потому что там жила ее родная сестра. Вот так мама и оказалась в Воркуте, где отбывал наказание мой отец. Там родился и я в 1951 году.
Родители сначала хотели назвать меня Генрихом, но отказались от этого из-за боязни, что я буду везде изгоем; но и это меня не спасло. Когда я ходил в школу, то на уроке истории, если в тексте учебника были слова «фашист», «фашистские захватчики», «война», я всегда ловил косые взгляды одноклассников. Над моей немецкой фамилией все подтрунивали, хотя зовут меня Иван. Даже Иван Петрович.
Отца не стало рано — он умер в 1961 году. Он уехал к родственникам в Казахстан, Джамбул, и не смог вернуться обратно из-за болезни, которую получил еще в тюрьме. Когда мне исполнился 21 год, я перетащил маму в Литву, в город Мажейкяй — ей разрешили переехать со мной, так как она была удостоена звания «Герой труда». В Литве было неуютно, да и подхалимское отношение литовцев мне претило: они были к нам недружелюбны, пока думали, что мы русские. Увидев фамилию Прайс, сразу начинали набиваться в друзья.
Затем я служил в Витебске, учился на актера в Горьком, работал по специальности в Литве и Латвии, а после переехал в Ленинград, где жила моя первая любовь, и остался здесь. В перестроечное время тут было создано много культурных организаций и национальных объединений — среди них Дом национальностей на Васильевском острове. Там была и немецкая организация, и я был поражен, когда туда пришел. Я-то думал, я один немец, а вокруг никого нет, а в этом центре яблоку негде было упасть. Я был в шоке, сколько немчуры-то!
Естественно, начались вопросы, кто, откуда и как — так я нашел людей из Воркуты и из Саратова. Потом в 1993 году открылся Русско-немецкий центр встреч, и я сразу привез маму на службу в лютеранскую церковь Петрикирхе — для нее это было возвращение к тому, от чего ее оторвали в детстве. Я начал общаться людьми, работавшими в центре, они узнали, что у меня есть актерское образование, и предложили возглавить взрослый и детский немецкие театры.
И я согласился. Детский театр просуществовал 12 лет, а взрослый работает по сей день. Все постановки мы ставим на немецком языке — если на русском, то тогда тематика спектакля должна касаться темы российских немцев. Так на русском языке мы недавно ставили спектакль по Каратыгину «Булочная, или Петербургский немец» — это смешной и добрый водевиль о немцах в Петербурге XIX века. Скоро мы организуем творческий вечер «Старая пластинка», для которого мы выбираем старые песни, например, из репертуара Анны Герман. Да-да, я слышал, что у нее шведские корни, но у нас она проходит как немка.
С тех пор как я стал работать в Русско-немецком центре встреч и Петрикирхе, я стал узнавать больше и больше про своих родителей. Еще когда я жил в Воркуте, но отца уже не было в живых, нам пришло письмо в светло-голубом конверте с подписанным красной ручкой адресом. Это было письмо от первой его жены. Не знаю, как она узнала адрес, возможно, папа переписывался с ней, но маме было бы неприятно от этой новости, поэтому я письмо спрятал и с тех пор знал, что в Канске живет его первая жена. В 90-е годы я нашел в телефонном справочнике город Канск и позвонил по телефону в справочное бюро. Там мне дали телефон Марии Прайс. Я набрал, и… мне ответили. С тех пор мы контактируем друг с другом, и я надеюсь в ближайшее время навестить ее в Канске.
Я собираю информацию о своих родителях по крупицам. Много раз был в Саратове и Энгельсе, был в том доме, где жил раньше мой отец. Ищу родственников в Казахстане, чтобы найти могилу отца. Планирую приехать в село Новоивановка, где родилась моя мать. Мне важно проследить их жизненный путь — и я не понимаю тех, кто забывают о человеке, когда он умер, выкидывают его вещи и стирают его образ из своей памяти. Мои родители всегда со мной.
Россия — моя родина, и я никуда бы отсюда не уехал. Я для себя смог объяснить и понять отношение к российским немцам в период войны. Понять, но не простить. Да и как можно простить расстрелянного деда, умерших двоюродных братьев и племянников и то, что мой отец потерял здоровье, когда был в тюрьме? И мать всегда хворала. Не знаю, как объяснить, почему я остался здесь, а не принял предложение уехать в Германию. Маму я тут похоронил на Волковском кладбище — видимо, как у Пушкина, есть «любовь к отеческим гробам».
Все лютеранские праздники я отмечаю в церкви Петрикирхе, так как мой дом здесь. Это моя семья, это моя отдушина, здесь я себя и нашел. Мы все понимаем друг друга, потому что наши судьбы похожи. Когда я слышу здесь немецкую речь, я сразу вспоминаю родителей, а сердце мое пронизывает тоска.