История одного иеромонаха
Теперь - его собственная речь:
Я родился в 1980 году в Тольятти. В 90-е годы это было не самое спокойное место в стране. Это же «АвтоВАЗ», все эти разборки, мафия, Березовский. Но какой-то особенный контекст это для меня не создавало. У меня вся жизнь в детстве прошла между учебой, музыкальной школой по классу фортепиано и библиотекой. Я специализировался на музыкальной композиции. Музыку сочинял, конкурсы выигрывал.
Больше моей жизни ничего особо не происходило. Я был домашний и библиотечный мальчик. У меня брат-близнец, который любил гулять, вот его не загонишь домой, а меня наоборот — не выгонишь. Да и до сих пор меня не выгонишь: если бы не надо было на работу ходить и иногда за продуктами и всякими ништячками, я из дома и не выходил бы.
Девять классов я проучился в одной школе, два последних заканчивал в специальной языковой школе: увлекался я иностранными языками, немецким и испанским в первую очередь.
Был я, прямо скажем, распиздяйским мальчиком. Я совершенно не прикладывал к учёбе никаких усилий и выезжал только за счет одаренности, а это очень плохо, на самом деле. Это довольно гадкая вещь.
Меня мало били, наверное. Мне многое сходило с рук, причем еще со старшей школы. Я помню, что у меня не было дневника. А, если вы помните, в советское время дневник был предметом довольно трепетного отношения. Не знаю, какая строгость всего этого сейчас. Я никогда не делал — то есть не «очень редко», а «вообще никогда», — не делал домашних заданий. Я был умный мальчик, мне все давалось. Гораздо дальше бы мог пойти, если бы на старте больше усилий прилагал, а я не очень прилагал…
Я всё время музыкой занимался, меня только это и интересовало. Даже когда меня в Германию на стажировку отправили (и совсем не от музыкальной школы, а от общеобразовательной), я там больше музыкой занимался, хотя от меня ожидалось, что я историю, обществознание посещать буду. А я как-то на это довольно наглым образом забивал. Хотя вот струнный квартет сочинил. Не могу сказать, что совсем даром время потерял.
Потом я пошел в университет. Меня отговаривали все от музыкальной карьеры, говорили, это не мужское дело, вот надо профессию иметь. И я не стал поступать в музыкальные учебные заведения, хотя у меня и рекомендации хорошие были, и связи какие-то, а поступил в Тольяттинский университет на немецкую филологию. Довольно глупое решение с моей стороны, как я теперь понимаю.
Я не знал, куда идти, потому что я хотел всего. В детстве хотел быть водителем мусоровоза, а потом хотел быть директором театра. Хотел быть врачом-психиатром, хотел быть лингвистом, биологом (инсектологом, желательно), музыкантом. В общем, трагедия моей жизни в том, что из всего этого надо было выбирать.
Во время учебы почти сразу начал работать учителем немецкого языка в школе. Не совсем по своей воле, меня скорее родственники в школу выпроводили, потому что материальное положение у нас было довольно жалкое. Но оказалось, что если я что и умею делать в жизни, так это преподавать. И не только умею, но ещё и люблю, а это далеко не со всеми в этой профессии случается.
Профессор по педагогике, когда узнала об этом, очень скептически к этому отнеслась, как к баловству, сумасбродству выскочки, в общем, без энтузиазма. Она решила пойти ко мне на урок в школу, посмотреть своими глазами, как это происходит, и была в восторге. Когда я преподаю, у меня глаза горят. Я это знаю, я люблю это дело, я умею это делать.
Об отношениях с мужчинами и промискуитете
Если говорить о личной жизни, то никаких девушек у меня никогда не было. Зато были беспорядочные «отношения» с парнями. В этом смысле у меня была довольно скверная, а главное опасная черта: в рамках приличного дискурса это можно было бы назвать «склонностью к промискуитету». Народный язык тут более лаконичен и прямолинеен.
Знаете, есть болезнь анальгезия, когда человек не чувствует боли. Может положить руку на горячую конфорку и совершенно этого не заметить. Он не чувствует, когда у него температура, когда у него болит горло, он вообще ничего не чувствует. И эти люди редко доживают до совершеннолетия. Вот я примерно так же в определенных обстоятельствах не чувствовал опасности. Все мои похождения могли плохо кончиться. Это я сейчас очень хорошо понимаю.
Я никогда не испытывал никакого комплекса по поводу того, что я гей, никогда не нуждался во внутренних оправданиях. Не находил, в чем мне нужно было бы оправдываться.
На все эти обыкновенные истории про камин-аут, когда их рассказывают, немножко цинично реагирую. Несправедливо, конечно, потому что в моей жизни этого не случилось вовсе не по какой-то моей общей добродетели или способностям: так сложилось само собой. Но вот эти терзания: «ах, зачем я голубой» — мне глубоко непонятны и не находят во мне никакого сочувствия.
В семье знали, конечно. Ну что значит знали? У меня был разговор с маман лет в 16, наверно. Нет, конечно, без восторгов, но никаких скандалов не было тоже.
В 2003 году я закончил университет и заболел. Болезнь моя называлась православие головного мозга. Это серьезное заболевание, психическое. Человек заболевает в минуту, а на выздоровление требуются годы. Помните, как у Булгакова описывается любовь? Как «внезапно…финский нож». Внезапно и без объявления войны. Я зашел в храм в Самаре из чистого любопытства, и все закончилось плохо. Встал на погибельный путь.
В 2003 я заболел, через год поступил в семинарию на пастырское отделение, в 2006 меня рукоположили в дьяконы, а в 2007 — в священники. И вот я до 2015 был священнослужителем Русской Православной, с позволения сказать, Церкви.
Я не был приходским священником. Как и все священники я был приписан к храму, но этот храм — семинарский. Основные трудовые будни — это преподавание в семинарии. Я служил раз в неделю, иногда несколько раз в неделю в зависимости от праздников и черед, а большую часть моей деятельности занимало преподавание.
В семинарии учат разному. Учат глупостям всяким по большей части, которые к действительности мало отношения имеют. Есть и годнота, конечно, своя. Про себя могу сказать, что я никакой «ереси» там людям не впаривал.
Еще в семинарии свой собственный канцелярит, которому надо следовать. Почитайте протоколы патриархии, к примеру. Госдума отдыхает. Там шаблоны и трафареты, живого языка вообще нет: византийщина и паточная избыточность. Например, любой студент пишет заявление в отпуск в начале лета. Это не каникулы. Это — отпуск. Ведь должно быть подчёркнуто, что это не он уезжает, а его отпускают. И вот он пишет не заявление, он пишет прошение. Начинается текст так: «Прошу благословения Вашего Высокопреосвященства предоставить мне отпуск…» — а потом на бумагу ставят визу «благословляю». Ну трогательно же.
Я преподавал Новый Завет и древние языки. До меня на занятиях по Новому Завету занимались по большей частью пересказом текста, ну и общеблагочестивой болтовней. Своим студентам сразу говорил: «Я вам текст пересказывать не буду. Подразумевается, что, раз уж вы в семинарию поступили, то, во-первых, умеете читать и, во-вторых, сдавали эти сюжеты на вступительных экзаменах».
Я рассказывал как появился текст Нового Завета, как он развивался, как он устроен и функционирует, рассказывал структурные вещи, но не рассказывал толкования святых отцов. Еще давал им список литературы. А там, конечно, Брюс Мецгер, Рэймонд Браун, там Иоаннис Каравидопулос, Гатри, Покорны и Геккель.
«А где наши святые отцы? Что вы даете нам протестантов да католиков?» — сыпались вопросы. «В отличие от других дисциплин, богословия там или апологетики, мы с вами будем знакомиться с наукой. А наука, знаете ли, не бывает православной или протестантской. Дважды два равно четырем и у католиков, и у буддистов, как бы странно это вам ни казалось», — отвечал я.
В общем, слово за слово прослыл я таким прозападным товарищем. Диссидентом. Еще мы обсуждали со студентами дело Pussy Riot. Я это и на ТВ обсуждал, на радио обсуждал, и во всеуслышание говорил, что суд над ними — позор. И реакция патриарха и патриархии, это просто позор, это не имеет никакого отношения к Христу, христианству и православию, вообще никакого, вообще рядом не стояло.
Я очень либеральный, меня студенты любили и, кажется, уважали. Была пара студентов, с которыми я был в контрах, но они в целом были мало адекватны, а с другими студентами мы играли в мафию, пили кофе. Всегда говорил, вы можете со мной не соглашаться. Единственное, не люблю голословных утверждений, мне нужны доказательства. У вас есть противоположная точка зрения — доказывайте. Ну и плюс теорию эволюции всем впаривал. Я ведь несостоявшийся биолог.
Об отношении православной церкви к геям
С обывательской точки зрения, может, моя сексуальная ориентация никак и не сочетается с православием. Но проблема в том, что я не обыватель.
Я просто не понимаю, в чем проблема. Студентам говорил в частности: «Слушайте, вот по чесноку. Творец Вселенной, создавший все это благообразие из ничего, в секунду, отвечающий за мироустройство вот этой всей красоты и сложности, он будет интересоваться, кого вы любите? Вот как-то это мелко, вам не кажется, что это глупость, недостойно?» Реально, верить в то, что это проблема в глазах того, в кого они верят, — по-моему, это оскорбительно. Был бы я верующим, я бы подал на кого-нибудь в суд за это. За оскорбление моих чувств.
Это конечно не строгий аргумент, но ведь и позицию церковной традиции строгой не назовёшь. Ведь рационально никак не обосновывается порицание гомосексуальности. Поверьте, я многочасовые разговоры с разными церковными людьми на эту тему вёл. И все они были не в их пользу, потому что по-настоящему у них аргументов нет, одно слюнопускание. А у меня есть. И я многих переубедил. Подчеркну: не совратил, а переубедил.
Вообще, я могу быть очень убедительным. Со мной трудно полемизировать, я умею аргументированно спорить. Они могут меня матюками крыть где-то там за углом, а в ситуации живого спора они проигрывают. А их разговоры за моей спиной меня, как вы понимаете, мало трогают.
Как в анекдоте:
— Знаете, что о вас говорят, когда вас нет?
— Когда меня нет, они могут меня даже бить.
Короче, закончилась моя история, в общем, закономерно. Я уже не был верующим года с 2012 или 2013. Причем без всяких реверансов агностиков. Такой чистый, незамутненный атеизм. Всего мне на выздоровление понадобилось около десяти лет. Конечно, это не потерянные годы. Я изнутри узнал совершенно другой мир, встретил много важных для меня людей, некоторые из которых никогда уже не уйдут из моего сердца, и изучил много такого, за что не взялся бы на трезвую голову.
Среди прочих истин я намертво усвоил, что есть две вещи, которыми вы не можете заниматься в одиночку: секс и литургия.
Ну, источник, конечно, чтение. Непредвзятого чтения церковное начальство должно бояться больше всего. В интернете много специальной литературы, куча сайтов.
Вообще мне не понятно, как при таком изобилии литературы и по биологической эволюции и по конкретным разделам биологии, физики, космологии, можно умудряться оставаться верующим человеком.
Я нахожу это почти невероятным. Только интеллектуальная лень и косность встают на пути человека. Ну и плюс, конечно, индивидуальный «мистический опыт», который и меня в каком-то смысле подвёл. Но если мы по этим откровениям будем о реальности судить, нас ждут большие проблемы и разочарования. Человеческий мозг вообще эволюционировал в саванне, в новых условиях ему иногда бывает непривычно ориентироваться, он обманывается. Поэтому ученые не полагаются просто на ту информацию, которую нам предоставляет мозг. Обыватель скажет: «Ой, это же видно невооруженным глазом». В науке же принято глаз вооружать, потому что невооруженному глазу доверять нельзя, мало ли что он увидел.
Я не верил в бога, но свои дисциплины преподавал с таким же горящим взором, между прочим. Но именно потому, что это интересно! Это история текста. На моих парах мы не касались существования бога и прочих подобных вещей. Решил все, на самом деле, случай. Потому что я, как гордая птица ёж, пока не пнешь — не полечу. Мне всегда нужен такой внешний волшебный пендель для ускорения.
Некоторые студенты на меня писали доносы. Писали студенты. Реальный пример, рассказываю я про апостолов Петра и Павла: «Смотрите, Павел, фактически, — основатель христианства, потому что тексты начались с него. Первые тексты в рамках корпуса текстов, который мы называем Новым Заветом, — это послание апостола Павла. Евангелия появились на 20, 30, 50 лет позже этого, а началось все с Павла. При этом он в глаза не видел Христа, не встречался с ним. Христос уже умер к тому времени. Павел был низенького роста, по-видимому, а его соперник и друг Петр роста был большого. Paulus — это фактически прозвище, это ‘коротышка’ по-латыни. А на иконах их изображают одинакового роста. Почему? Потому что икона не должна предоставить вам портрет, она должна показать вам статус, рассказать вам что-то. Они одного роста, потому что их значение в церкви мыслится как равное. Вот например, возьмите любую икону с Божьей Матерью — она всегда выше всех, как каланча на иконе».
В итоге — донос: «Не почитает Божью Матерь, называет ее каланчой». Это не придуманная история, вот что печально.
Доносов был поток. После одного из них вызвал меня архиерей: «Терпение мое лопнуло, перевожу тебя. Преподавать ты не будешь, закончишь этот год, дипломников отпустишь своих и все, будешь при женском монастыре жить и служить» (Есть у нас большой женский монастырь в Самаре).
А я, как уже сказал, мыслил себя в первую очередь преподавателем, а потом уже священником. Если бы мне сказали, что остаюсь преподавать, но не буду больше служить, то я бы сказал: «Слава тебе, Господи, слава тебе». Но он мне сказал обратное. Я недельку подумал и подал рапорт за штат… Ну, это такая вежливая форма помахать рукой. Это вместо прямодушного: «Надоели вы мне пуще пареной репы, так что идите вы все…» А тут как бы: «Ну, я подумаю, дома посижу».
«Секс и литургия». История эмиграции бывшего священника Тома Вечелковского
О газетном скандале и уходе из церкви
Причиной моего ухода стал большой газетный скандал. Я неофициально выполнял роль пресс-секретаря. Конечно, есть официальный пресс-секретарь епархии, а я был таким неофициальным. И журналисты на всякие праздники, по всяким поводам, звонили и задавали те вопросы, какие были у них на злобу дня. И я транслировал компетентную православную точку зрения, которая впрочем от официальной патриархийной время от времени отличалась.
И вот я уже закончил свою, с позволения сказать, карьеру в апреле 2015 года, доводил своих дипломников, но уже не служил. И где-то в сентябре пишет мне в «ВКонтакте» тольяттинский журналист Евгений Халилов. Инфоповод был такой: один самарский дьякон из мужского монастыря якобы перекидывал на зону наркотики. Надо было это как-то прокомментировать. Причем мне предложено было прокомментировать в том смысле, что церковь тут как бы и ни причем, никто ничего не знал и, вообще, это был, наверное, и не наш дьякон, а если и наш, то уже уволенный и разжалованный… ну и в таком духе, куда фантазия вырулит.
Мой ответ был в духе, что я сейчас не в Церкви и от имени Церкви вам говорить ничего не уполномочен, да и не хочу я, но по существу вашего вопроса я вам скажу — вы говорите глупость. Потому что если допустить, что начальники (наместник, благочинный, архиерей) не знали, то это называется «неполное служебное соответствие». Потому что им по должности положено знать. В любом случае это их ответственность. И сказать, что «мы не знали» — это несерьезно, так это не работает, и дела так не делаются. Поэтому, если они знали и покрывали, — это очень-очень плохо. Но если не знали — это ненамного лучше.
Я сказал, что обелять тут нельзя, потому что в данном случае это означает просто внаглую врать. Потом в подтверждение своей мысли об ответственности начальства и мнимом неведении в экстренных случаях вскользь упомянул про мой случай:
Я гей, я в церкви столько времени провел, причём на заметных позициях, не то, чтоб я в никому неизвестном сельском приходе отсиживался. И все об этом знали, и, в общем, никому до этого дела не было. Всех все устраивало.
Я не допускаю ни малейшей возможности, что архиерей, к примеру, или другое начальство рангом поменьше не знали. До тех пор, пока я эксплицитно это не проговаривал, все молчали. Более того, некоторые приближенные к начальству спецагенты таки пытались меня на откровенность вызвать за совместным потреблением алкогольных напитков. Я правда никогда до такой степени голову не терял и не хотел колоться, хотя сам спецагент (а он сейчас уже епископ) как раз мне о своей гомосексуальности плакался.
На следующий день выходит статья. Сам я не знал, мне подруга звонит:
— Ты с ума сошел?
— А в чем дело?
— Что значит, в чем дело, ты что, не читал?
Потом пошли звонки, начались «цирк и потешки». Звонки с ТВ, радио и прочие удовольствия. Но звонили и студенты и бывшие коллеги поддержать. Сыпались письма ненависти. Однако благожелательных и ободряющих писем было на порядок больше.
Было страшно, конечно. Но было и много других чувств, и, кстати говоря, страх не был самым ярким. Там была большая смесь всяких чувств.
Но, как я убеждаюсь в очередной, юбилейный, раз, все для чего-то нужно и все приводит в результате к лучшему, как бы ни казалось, что это ужас-ужас. Потому что в результате же я оказался здесь.
После этого скандала (но не только в связи с ним, движуха в мою сторону за год до этого началась) у меня начались с полицией проблемы. Я не хочу в это углубляться, любопытно однако, что меня проблемами с полицией ещё архиерей стращал, когда по его указанию некоторые из семинарского руководства стали перед губернаторским выборами агитировать студентов за нужного кандидата (угадайте, от какой партии). Говорилось так: наш архиерей в очень хороших отношением с этим товарищем, совместная работа с ним уже налажена, так что по благословению митрополита давайте дружно проголосуем за… Я при этих разговорах вставал, брал слово, и говорил студентам, что они обязательно должны прийти проголосовать, что это их гражданский долг, но… голосовать они могут так, как им кажется правильным, а вовсе не обязательно за друзей священноначальства. И вот после этого демарша с моей стороны меня вызывал архиерей на ковер и предупредил, что я опасно играю…
Короче, в результате всего этого мне и моему приятелю пришлось уехать. Мы нежданно-негаданно оказались в Лондоне. Многие говорили: «Да ты это спланировал, ты специально, чтобы…» Слушайте, дорогие мои друзья, я всю жизнь свою связал с немецким языком, и если бы я куда-то планировал, это была бы Германия. Или Испания, потому что вторая часть моей жизни была связана с испанским языком. С этим странами я близко знаком, там говорят на языках, которые я хорошо знаю, там живут мои друзья, которые с радостью бы помогли мне устроиться. Но никак не Великобритания. Так случилось лишь потому, что у нас обоих были открытые визы в эту страну. В результате я очень рад, что оказался на острове.
Мы прилетели в конце октября 2015 года. Сначала самолет в Москву, потом — в Лондон. А в России все это погремело неделю, а потом благополучно забылось.
Мы не сдались на границе. Это нам потом в Хоум-офисе мозг выносили, мол, вы должны были сдаться на границе. Я говорю: «Слушайте, я вот когда второй раз буду эмигрировать, обязательно сдамся на границе и сделаю, как вы сказали».
Мы не сдались в аэропорту, мы нигде не были, мы сразу поехали в Кройдон. А там, считай, сразу и сдались. Чисто процедурно это нарушение, теперь я знаю.
Потом они назначают так называемое скрининговое интервью, на котором ты излагаешь основные обстоятельства дела, без деталей. Снимают отпечатки пальцев, выдают документ соискателя, которые и дает с этого момента тебе право пребывания в стране, поскольку визы теперь аннулированы. А потом тебя отправляют на вольные хлеба без права работать, сразу же ты можешь подать документы на accommodation.
Нас сначала и отправили на вольные хлеба, это было большой проблемой, потому что туристическая виза была. «Вы к нам приехали как турист, — говорят они, — а это подразумевает, что у вас есть деньги на отель и все такое…» То, что мы вообще без всего приехали, и у меня никого не было в Лондоне из знакомых, их не интересовало.
У меня только сумка с вещами была. Все книги в Тольятти остались у маман, о чем я жалею и прям плачу по ночам.
Мне помогали друзья из Германии. Они стали обзванивать своих знакомых и знакомых знакомых, кто мог бы нас временно приютить. В общем, нас передавали по рукам. Мир полон замечательных, отзывчивых людей. А с пропитанием вообще проблем не было. В современном Лондоне почти невозможно умереть с голоду, даже если у тебя по нулям. Я правда тогда всего этого не знал, поэтому был страх остаться на улице без всего. Теперь-то я уже знаю, куда идти и что делать.
А потом начинаешь въезжать во все эти процедуры, подаешь документы, государство помогает: и медицинское обслуживание, и все необходимые лекарства ты бесплатно получишь, денежки небольшие и всякое такое.
Нас определили в Кройдон. Это такой пригород Лондона, прям такой пригород-пригород. Там temporary accommodation — это такая распределительная база, где обычно селят на одну-две недели, а потом перемещают в другие города. В Лондоне никого не держат, потому что в Лондоне дорого. И пока процесс длится, распределяют куда-нибудь в Бирмингем, Лидс, Кардифф. Мы же в Кройдоне провели 4 месяца. Там я не встречал ни одного русского: афганцы, разного рода арабы, пакистанцы, курды, албанцы. Веселое время там, конечно, было.
Для нас это фактически был отель. Одиночные аппликанты селятся как в хостеле, т. е. большая комната с несколькими кроватями. Семьи же селят в отдельные номера. Нас вот и рассматривали как семью.
Наверное ещё потому, что опасались геев селить с арабами, афганцами и албанцами. Для меня совсем скоро оказалось, что опасения их были сильно преувеличены. Я ни от кого там не слышал дурного слова, не чувствовал плохого отношения. И даже наоборот. О, сильно наоборот, если вы меня понимаете.
Потом нашли accommodation и сначала перевезли в Кардифф, а потом в Бристоль. Хороший город, отличный город, но мы в таких ебенях жили, что, в общем-то, и не в Бристоле почти. Там прошли оставшиеся два месяца. По закону Хоум-офис в течение шести месяцев после скриннингового интервью обязан дать ответ. Ответ может быть и отрицательным, но он должен быть, то есть Хоум-офис должен сказать да или нет. Я ни одного отказа по ЛГБТ-делам лично не знаю. Они, может быть есть, но я не знаю. А по политике, наоборот, всегда почти отказывают на этапе рассмотрения Хоум-офисом. Я думаю, что это связано с тем, что шесть месяцев мало для того, чтобы разобраться в сущности дела, а ответ дать обязаны. Это ничего не значит на самом деле: Хоум-офис говорит «нет», люди остаются, подают апелляцию в суд, а у суда уже нет ограничения по времени, они годами могут рассматривать. Но нам вынесли положительное решение сразу, поэтому все за полгода закончилось.
Я переехал сразу обратно. Лондон — это мой город, я его чувствую, я его люблю. Был недавно в Брюсселе в отпуске и понял, насколько я хочу обратно. У меня уже чувство появилось такое, что хочу обратно, хочу домой. У меня отношение к Лондону — как к дому, я здесь чувствую себя дома.
Вот в биологии описано такое явление как импринтинг, когда, к примеру, только что вылупившийся цыпленок принимает за маму-курицу первый встретившийся движущийся объект. Может, Лондон таким родным для меня стал, поскольку я в него изначально приехал, то есть если бы я приехал куда-нибудь в Манчестер, Манчестер был бы моим любимым городом. Опять же повторюсь, Бристоль — очень красивый город, но не мое. А потом, Лондон ведь мегаполис, где ты никогда не чувствуешь себя иностранцем, потому здесь практически все — иностранцы.
Я работал пекарем, я работал в кейтеринговой компании типа Старбакс, только у них в основе не кофе, а горячие блюда. Сейчас я работаю в крупной аутсорсинговой компании, которая обслуживает телефонию для различных предприятий, включая Coca-Cola, BT и прочее. Начинал я как агент в колл-центре, на телефоне, теперь у меня менеджерская должность в немецкоязычном отделе.
В Британии я не преподаю. Не знаю, «пока» или «вообще». Может быть, мне нужно отдышаться немного… Гражданство дается через шесть лет после получения решения по убежищу в общей сложности. То есть, если мне решение выдали в 2016 году, то сначала выдают на пять лет вид на жительство, который затем заменяется на постоянный, и через год после этого уже можно подавать документы на натурализацию. Таким образом, для меня это произойдёт в 2022 году, я надеюсь.
Иммиграция, конечно, поделила жизнь на две части. Но это сложнее, разумеется. Бывает «до», потом «после», потом «после», которое после. Человек сложнее, чем бинарные оппозиции. Но в общем и целом можно сказать, что была одна жизнь в условном «там», и теперь есть другая жизнь в условном «здесь». Но конечно это не только географические «здесь» и «там».
В Великобритании мы расстались с парнем, с которым я сюда приехал. Так бывает. Сейчас я в новых отношениях. У меня самый замечательный молодой человек, которого только можно себе вымечтать. Он грузин. Большего про него рассказывать не буду, я не спрашивал его разрешения.
Вернуться мне не хочется, у меня здесь дом. Мне часто снится один и тот же сюжет, что я в России, что я должен улететь, но опаздываю на рейс: меня что-то непреодолимое задерживает. От этого чувство тревоги, даже страха. Но рядом и другое чувство, что я могу улететь, пусть следующим рейсом, но мне есть куда уезжать, и я больше этой стране [РФ] не принадлежу. Сложное, комплексное чувство. Обычно снов я не видел, а этот повторяется. У меня ощущение, что это все «там» не мое, что все мое — «здесь» [в Лондоне], мой дом тут. Нагиб Махфуз сформулировал это самым точным, на мой взгляд, образом: «Дом не там, где ты родился. Дом там, где прекратились твои попытки к бегству».
Я совершенно явственно ощущаю, что мои — прекратились
https://discours.io/articles/social/seks-i-liturgiya-istoriya-emigratsii-byvshego-svyaschennika-toma-vechelkovskogo