Мама была дорогим человеком. Особенно дорогим для своего единственного сына. Настолько дорогим, насколько только может быть единственная мама для единственного сына. Она была другом, советчиком, иногда справедливым критиком. И всегда самым близким и дорогим человеком, насколько только может быть недодавшая любви мама для своего недолюбленного сына. …Интересно, как часто недолюбленные в детстве дети, вроде не обученные этому чувству, потом становятся преисполненными любви взрослыми, пытаясь компенсировать недополученную любовь и с излишком излить ее в своем окружении, на своих детей, жен, мужей, родственников. И как часто наши родители и мы сами, ставшие родителями, остервенело и категорично отрицаем саму возможность недовыделенной любви, боясь даже тени мысли, что мы были в этом чувстве несовершенны, неидеальны. И уж наши родители, и мы сами, ставшие родителями, просто не могли недолюбить, недодать родительской заботы и ласки… Однако, каким бы дорогим человеком для своего единственного сына мама ни была, это не отменяло ее, увы, немалочисленных недостатков. (Все мы живые люди, и наши матери — все же не богоматери, без страха и упрека, а обычные живые женщины.) Недостатков, которые все любимые и недолюбленные дети настолько не замечают в детстве, будучи несмышлеными и зачастую глубоко загипнотизированными своими мамами и окружением, обязывающим нас любить наших матерей, насколько замечают потом, повзрослев и протрезвев. Одним из таких недостатков было то, что мама совершенно не думала о завтрашнем дне. Нет, она не была транжирой или недалекой, витающей в облаках уже в возрасте элегантной дамой. Но она совершенно не думала о своей не такой уже далекой старости. Вернее даже, уже подобравшейся вплотную и гладящей морщинистой рукой по седым, многократно крашенным поредевшим волосам старости, ибо кто может сказать, что восьмой десяток — это еще молодость или даже еще самая зрелая зрелость… Выйдя на пенсию пятнадцать лет тому, мама перебралась к своей маме в одну из бывших республик, за тысячу километров, и посвятила себя уже своей маме. О, она была хорошей дочерью, которая и кормила с ложечки свою маму, и давала ей каждое утро таблетки, и убирала за ней, и купала, и выгуливала, и подчищала, и подтирала… Потом мамина мама умерла, прожив долгую, интересную и не совсем образцовую на старости лет жизнь, и мама сама перебралась в статус бабушки. Бабушки очень импозантной, красиво стареющей, прямо царицы Савской. Но, как и все царицы, мама не умела экономить, сберегать и приумножать. …Интересно, но очень многие из тех поколений живут именно так: сегодняшним днем, словно завтра нет, словно все еще строят бесплатно БАМ или Магнитку — ну, потому что не в деньгах счастье. Сорок лет трудового стажа… Сорок лет разных работ, с разными окладами, возможностями, «единственными шансами»… И за сорок лет у финишной черты у многих ни гроша за душой, кроме небольшой пенсии — несчастной подачки от государства, на которое они оттрубили, отмотали и отпахали лучшие годы своей единственной жизни. Разве что ещё какая «выделенная государством квартира». И многие в голос рассказывают про инфляцию, иные ценности, про то, какой у детей «долг перед родителями»… И — да-да, как и всем царицам, — маме требовалась свита. Свита, которой можно было бы повелевать и которая бы ею восхищалась и ее направляла, советовала и наставляла на пути праведные. Ну, и заодно обеспечивала бы тоже. Одним из этой свиты и был сын. Ну, не то чтобы он обеспечивал маму, все-таки не настолько обеспеченным он сам был, но связь материнско-сыновью, а заодно и материальную, поддерживал регулярно. И, как уже сказано было выше, по молодости лет тянулся, тянулся, тыкался влажным носом в своей щенячьей недолюбленности со своей неумелой любовью: при любой возможности ехал не в Египет или Турцию, куда все ехали, а к маме с бабушкой, а потом уже просто к маме. Вез и тоску свою по материнской любви, и ностальгию по семейной ласке и заботе, ну и деньги вез тоже. Годы шли, годы летели, дети взрослели, а матери не молодели. Сначала не молодели, а потом и старели, болячками и немощами покрывались. И тут то давление давало о себе знать, то нога начинала болеть, то рука… То «скорая» приезжала, то операция на горизонте замаячила. Но мама, как и прежде, верная своей царской природе, ничего про старость слышать не хотела. Не царское это дело стареть. Стареть и болеть. Особо никогда не жаловалась, никогда ничего, сообразно со своей царской природой, не просила, не требовала. …Интересно, но именно когда не требуют, не просят, тогда и хочется дать по максимуму. Некий закон вселенной, ну и заодно психологический. Мы куда охотнее помогаем тем, кто нас не просит об этом и кто принимает с благодарностью. Ибо именно это зажигает в нас ответный огонь, чувство собственной значимости от помощи нуждающемуся. Этакий наркотик, выбрасывающий в мозге гормоны радости и счастья… Однако, как сказано выше, болезни не только не щадят тело, но и бьют по мозгам, нередко меняя и характер, и самого человека, превращая его в того, кем ты его раньше и вообразить не мог. Например, я знаю случай с женщиной, властной хозяйкой дома и строгой начальницей на работе, которую климакс и болезнь изменили настолько, что у нее совершенно в противоположную сторону поменялись и характер, и натура. Из безжалостной «самодуры» и вампира дома она превратилась в маленькую плаксивую девочку, с трудом узнающую свою семью, а заодно и саму себя. Похожее стало происходить и с мамой, правда, весьма медленно и постепенно. Великодушная царица все чаще стала напоминать сначала капризную и лживую семиклассницу, сбежавшую с уроков, чтобы целоваться за углом. И все чаще в ее обидчивых монологах стало появляться незнакомое для нее выражение «сыновний долг». Раньше мама — по-царски и просто умом — была выше этой «народной мудрости». Как она говорила, это было позорищем и манипуляцией заставлять собственных детей нести немощи своих родителей. И что каждый проходит свой путь, проживает свою жизнь, финалом которой и является череда принимаемых на протяжении жизни собственных решений. А теперь же, поддавшись пересудам соседок и традиции в обществе, она все чаще, плаксивым голоском, где надо и нет, напоминала сыну про его «сыновний долг». …Интересно, но насколько же индоктринирована, импринтирована и вшита в мозги нашего человека эта сокровенная фраза про «долг». Долг перед Родиной, долг перед родителями, долг перед детьми. Долг, долг, долг… Хотя термин «долг» — ростовщический, юридический и имеет мало отношения к какой-то там любви и чувству, к той самой Родине или матери. О-бя-за-тель-ство. Повинность. Принуждение. Любовь через принуждение. Как иронично… Не говоря про иронию самого процесса образования такого долга, когда он и она сходятся по вполне очевидным причинам: ему хочется близости, ей — семьи и материнской реализации. Ну, или не хочется, а просто окружение подталкивает, твердит про то, что «пора» и «нужно», вот они и следуют, как телята на бечевке своему животному инстинкту + социально-религиозной установке «плодиться и размножаться». Ну, а потом весь этот процесс, как и принято у людей, облекается некими высокими смыслами, подвигами и самоотречением. И особенно здесь стараются женщины, те самые матери, ибо не хотят они быть просто физическими и меркантильными самками, последовавшими своему инстинкту и принуждению со стороны общества. Как и не хотят показать себя дурочками, в свое время обманувшимися всей этой романтической чепухой, а хотят видеть в этом высокие начала, похоже, искренне веря (или притворяясь, как тоже нередко бывает) в собственный материнский и женский альтруизм и высокое предназначение. И оказывается, что их маленький — уже «должник». Сам о том не ведая, уже в долговой яме, едва появившись на свет. Договоров он никаких не заключал, обязательств на себя не принимал, даже рождаться на этот свет согласия никак не давал — ан, нет, родили, принудили и обязали возвращать какие-то долги. При этом еще стыдя и втискивая в придуманные временные рамки своей фальшивой морали, все время упоминая про самую безусловную материнскую любовь. При этом ставя такое железо-бетонное условие без ведома «должника». Не говоря про то, насколько воспитание и прививание такого вечного чувства задолженности выгодно государству, конечному бенефициару подобных манипуляций. Государству, которое, использовав гражданина, ту самую мать, с 9−00 до 18−00 и с 20 до 60, потом умывает руки, передавая её в руки «неблагодарных детей», которые с его подачи (и с подачи церкви и общественной морали в наших широтах) обязаны принять на себя зачастую все немощи и тяготы такой родительско-детской взаимной любви и благодарности. Как все это смешно, нелепо и грустно… Вот и с мамой у сына эта тема «долга» стала всплывать все чаще и чаще. Не то чтобы она требовала что-то, просила… Но все чаще к месту и нет упоминала эту понятную задолженность, похоже, сама не зная для чего, разве что вызвать к себе сострадание и жалость. Еще дело в том, что мама далеко не бедствовала. И хотя жила одна и на совсем небольшую пенсию, проживала она в двухкомнатной квартире, квартирантов брать, даже по уходу за ней, категорически отказывалась. «Посторонние люди мне здесь не нужны», — говорила она, «доедая» деньги, что остались ещё с продажи предыдущей квартиры, и те, что регулярно высылал сын. Но главная беда — дальше сегодняшнего дня мама думать не хотела. И, как сказано выше, не хотела и слышать о старости и том, что, пока не поздно, о ней надо позаботиться уже сегодня. Постепенно эмоциональные телефонные споры между настойчивым сыном и еще более упрямой мамой стали перерастать в скандалы, где мама всегда обижалась про упоминание старости, по-царски заявляя: «Хватит! Я не хочу об этом слышать! Ты не любишь меня!» — и бросала трубку. Все закончилось одновременно банально и плачевно. Но не так, как может подумать читатель. Сначала мама заболела: у нее долго не сбивалось давление, она оттягивала свой визит к врачу, пока ее не увезла «скорая». А уже на следующий день она приехала домой на такси. А у пятидесятилетнего сына, не в состоянии помочь матери на расстоянии и даже не имея возможности срочно выехать, в ту ночь, под утро, случился обширный инфаркт. Он еще весь день игнорировал головную боль, пил какие-то таблетки и делал вид, что все пройдет само собой, пока не упал на выходе из подъезда. В тот же день около 9 утра, по дороге в больницу, он скончался. И только еще через день его дочь, живущая на другом конце города своей семьей, узнала о том, что папы больше нет. Соседка по подъезду, натолкнувшаяся на сына и вызвавшая «скорую», рассказывала, что последним словом покойного было: «Мама»… ...
