Зачем нам, поручик, чужая земля?
100–летию Латвии и 30–летию первой эмиграции посвящается
Впервые латвийская земля оскудела учеными, инженерами, строителями и прочими специалистами в 1989 году, когда началась первая волна эмиграции. И если сейчас эмиграцию мы называем трудовой, то тогда это была эмиграция духовная, то есть уезжали те, кто почувствовал, что на этой земле им больше нет места (мы не принимаем здесь во внимание бывших военных, которых просто вынудили уехать). Те, кто уезжал добровольно, из этических соображений, еще не осознавали до конца, что рушится не просто страна, рушится целый общественный строй и так, как раньше, больше не будет никогда и нигде, куда бы ты ни уехал. Поэтому многие потянулись в Россию. Устраивались по–разному. Двенадцать лет назад я спросила у своего отца, бывшего журналиста газеты «Советская Латвия», каким ему видится развитие событий в Латвии уже со стороны.
Жили дружно
— Из Латвии я с женой и младшей дочкой переехал в Московскую область, в Россию, поменяв квартиру в Валмиере на квартиру в Павловском Посаде (тогда еще можно было сделать обмен, и в Валмиеру из России пожелала вернуться некая латышка), — рассказывал Евгений Мажан. — 1989 год. До этого, с полуторагодовалого возраста, все свои 45 лет я прожил в Латвии, потому что мои покойные дед и отец во время Великой Отечественной войны воевали вместе в 43–й Гвардейской латышской стрелковой дивизии и освобождали Прибалтику, в том числе и Ригу. И после войны, поскольку они оба были членами партии, их направили работать в Ригу. Но мои корни гораздо глубже, так как мой дед, Владимир Игнатьевич Мажан, был красным латышским стрелком и после революции не вернулся в Латвию, ставшую в 1919 году буржуазной.
И вот в 1945–м вся наша семья вернулась в Латвию. Мы жили на ул. Революцияс (сейчас Матиса) в доме № 40/42. Здесь позже родились мои сестра и брат, которых хозяйка дома после денационализации выставила на улицу. При доме было два больших двора, где играли много мальчишек и девчонок: русские, латыши, поляки, евреи… Детей было очень много, что–то около 50–60 человек самого разного возраста. И все мы играли вместе, и каждый говорил и на своем языке, и на чужом, поэтому латышский язык я с самого детства воспринимал естественно и легко, и у меня не было с ним проблем.
Мы друг друга понимали
— В Латвии я 20 лет проработал в республиканской партийной газете «Советская Латвия», из них 15 лет — собственным корреспондентом в Валкском, Гулбенском, Алуксненском, Цессиском, Лимбажском и Валмиерском районах. У меня были налажены очень хорошие отношения с редакциями районных газет, я ездил по местам, собирал материал, с людьми общался когда по–русски, когда по–латышски — в общем, мы друг друга понимали.
Когда в 1989–м в Латвии начался «рост национального самосознания», я через некоторое время понял, что он оборачивается чистым национализмом. Кстати, все сейчас и сбылось — в частности, тот факт, что в русских школах заставляют преподавать предметы на латышском языке. В годы советской власти в Латвии были русские и латышские школы. В латышских школах изучали русский язык, но преподавание предметов, конечно же, велось на латышском языке. А сейчас делается какая–то совершенно неправильная, на мой взгляд, вещь. Вот поэтому, когда в 1989 году я начал просчитывать перспективу, что же это будет, я понял, что все обернется национализмом и шовинизмом. И то и другое я ненавижу в одинаковой мере. Русский, американский или любой другой шовинизм.
Я решил уехать, так как не хотел, чтобы меня считали оккупантом. Отовсюду — со всех телеэкранов и страниц газет — неслось: «Русские оккупанты, русские эмигранты, убирайтесь домой!» и тому подобное. Кстати, я родился в Ярославле, поэтому всегда знал, что у меня за спиной есть Россия. Но я считаю, что никаких оккупантов не было, и нельзя переносить историю на нынешние времена, сталинские времена, гитлеровские времена — это все уже пройдено, поезд ушел.
Ну какие оккупанты были те несчастные русские, которых привозили в Латвию на строительство заводов и фабрик, потому что были нужны рабочие руки? Они переезжали, бросив родной дом, жили здесь, рожали детей, умирали, рождалось новое поколение — это не оккупанты. Никогда русские, которые жили в Латвии, не вели себя как оккупанты. У меня, например, было очень много знакомых, приятелей, друзей — латышей. Да, культура разных народов различается, и среди русских, которых завезли в Латвию, конечно, встречались и хамы, но где их нет? Может быть, они даже преобладали и это сильно бросалось в глаза на фоне культурной, уже европейской нации, такой, как латыши. Но оккупанты ведут себя по–другому, оккупанты убивают… А вам не случалось бывать в советское время в латышской глубинке? Пьянство, разврат и грязь. Может, сейчас стало лучше?
Политическая забастовка
— Вот поэтому я и переехал. Шаг этот, конечно же, дался мне тяжело, потому что я люблю Латвию, латышей, люблю Юрмалу, а республику знаю от и до, объездил ее всю по работе. Она небольшая в диаметре — всего лишь 300 км. Здесь у меня оставался налаженный быт, а в России ждала неизвестность. Но я был готов начать с нуля в своей профессии. И начал я действительно с нуля. Перед тем как переехать в Павловский Посад, я созванивался с районной газетой (маленькая газетка, сами понимаете, не ровня республиканской, где у меня уже было определенное положение), и мне сказали что меня возьмут корреспондентом на небольшую зарплату. Но переезд длился полгода, и в конце концов место оказалось занято. Однако поскольку в редакции чувствовали себя виноватыми, меня устроили на крупное предприятие в соседнем Электрогорске, с тем чтобы я создал там заводскую многотиражку. Там я проработал полгода, пока все утряслось, организовал небольшую газетку, работы было сущий пустяк, но деньги мне платили хорошие, на жизнь хватало.
Потом меня заметили и предложили работать в городской газете города Ногинска (Московская область). Правда, когда приехал на место, оказалось, что местные журналисты — первыми в Советском Союзе — объявили политическую забастовку. Они стали публиковать материалы демократов вразрез с указаниями райкома партии. Кстати, потом эти демократы, Юрий Афанасьев, Глеб Якунин и другие, потерпели полное фиаско, а вся их демократия привела в эшелон власти банду олигархов, приватизаторов, чубайсов, либералов, которые начали все крушить, поломали державу и привели к тому, что непонятно что мы сейчас строим: если капитализм, то какой? А если не капитализм, то что?
Но тогда народ был легковерный, и оказалось, что все, кого приглашали на место бастующих, отказывались. Отказался и я, потому что не хотел быть штрейкбрехером. В те времена это было достаточно смелым шагом, так как я был членом партии и не подчинился решению обкома партии Московской области. Мне могли выдать волчий билет, и тогда в журналистику бы уже не взяли, но для меня было все–таки дороже не пойти против своей совести. И я вернулся в свою многотиражку. Там проработал еще полтора года, меня никто не трогал.
Редакторское кресло
— Наконец политическая забастовка завершилась, все разошлись, и мне опять предложили работать в ногинской городской газете. Газету надо было создавать заново. Потому что все журналисты разъехались, из прежнего коллектива остался всего один человек. Я согласился. Было очень тяжело, вначале мы делали газету вдвоем, то есть реанимировали ее месяца полтора не отрываясь, с утра до вечера. Представляете, 3 раза в неделю выпускать четырехполосную газету? Надо где–то собирать материал, надо его обрабатывать. Я все время писал. Потом к нам присоединились еще два человека, стало легче. Позже пришли другие, и, опуская подробности, могу сказать, что мы сделали эту газету одной из лучших в Московской области. Сначала она называлась «Знамя коммунизма», потом мы переименовали ее в «Ногинский вестник», а сейчас она называется «Богородские вести». В этой газете я проработал восемь с половиной лет, из них последние 3,5 года — главным редактором.
После чего я перешел в районно–муниципальную газету «Волхонка» и через год стал заместителем главного редактора. Наша газета была одной из лучших в Подмосковье, завоевала кучу всяких дипломов на выставках.
Трудно ли было адаптироваться в России после Латвии? Да, определенные усилия нужны. Я вернулся в Латвию только однажды, на похороны отца, а более никогда туда не приезжал. Жена до сих пор испытывает очень сильную ностальгию по Латвии, ездит туда каждый год в гости к старшей дочери.
Помню, когда я переезжал, перевозил вещи на огромном грузовике, наблюдал окружающий пейзаж из окна. Границ еще не было. Помню, как только кончилась Латвия и началась Россия, сразу разительно изменился пейзаж. Если на латвийской стороне был аккуратненький лес и подстриженные кусты, то в России деревья поваленные, кусты помятые. На латвийской стороне аккуратненькие коттеджики, а на российской — избы без стекол. Незримая граница. Хотя за последние годы, конечно, многое изменилось.
Человек другой национальности
— Я трудно привыкал к мусору на улицах, к крикам, шуму в электричках, к широкому русскому общению, потому что в Латвии люди сдержанны и замкнуты. Однако я знал, что здесь я не услышу слова «оккупант» в свой адрес как к человеку русской национальности. Хотя я, конечно, русский лишь наполовину, так как мой дед — латыш и во мне течет латышская кровь. Но я сужу людей не по крови, хотя национальность идентична и, конечно же, должна присутствовать в каждой нации. Это можно сравнить с огромным лугом, где каждый цветочек разный и все вместе создают картину природы. Но возводить свою нацию в какой–то абсолют и тем более унижать, третировать людей, которые живут рядом с тобой, нельзя, потому что на земле все мы одно человечество, должны быть какие–то нравственные рамки. В Латвии идет тихое выдавливание русского населения. Я уж не говорю о том, что никак нельзя сравнивать русских, советских солдат с фашистами. Да, латышей выселяли дважды: перед войной и в 1949–м, но тогда выселяли целые народы, латышей выслали в общей сложности 150 000 человек, а русских погибло в разы больше во время сталинской эпохи, чем какого–либо другого из народов. Поэтому страдали все. И это не народ уничтожал другой народ, а система уничтожала систему.
В Латвии осталось много людей, которые прекрасно живут и не испытывают дискомфорта, даже если они неграждане. Они работают, занимаются бизнесом, не вмешиваются в политику. Но если человек эмоционально, психологически не может переносить этих унижений, он принимает решение уехать, не важно куда — в Россию или в другое место. Я, кстати, мог взять латвийское гражданство по линии деда, надо было только справку из архива получить. И мог спокойно жить в Латвии, мне ничто не грозило. Знакомые латыши говорили: «Ты наш человек». Нет, сказал я, не ваш, ничей, я сам по себе.
Подмосковье — конгломерат, тут сто с лишним национальностей, люди живут, трудятся, Россия впитывает в себя это. А маленькая нация пытается отгородиться от всех, сохранив себя в нетронутой чистоте. Но такого быть не может — нетронутой чистоты не может быть ни у русских, ни у какой другой нации. А вот чтобы создать что–то, нужно жить вместе (я не призываю к ассимиляции: язык, культура, территория — все, что составляет нацию, должно присутствовать). Но рядом с этой нацией должны жить люди других национальностей. Не большое достоинство считать себя чище кого–то, потому что все мы ходим под Богом, все мы дети Божьи, и Бог любит нас всех…
(Записано в 2007 году.)
* * *
Евгений Борисович Мажан (1944–2007), журналист, поэт, драматург (спектакль «Савельевы», поставленный в Ногинском государственном драматическом театре по пьесе Евгения Мажана, стал лауреатом Национальной премии общественного признания, учрежденной межрегиональным благотворительным фондом «Семья России». Вручение награды состоялось в Кремлевском дворце).
Татьяна МАЖАН.