Wannabe: Лев Пирогов о русском шансоне и российской интеллигенции

Захар Прилепин — нужно отдать ему должное — едва ли ни единственный наш писатель, сохранивший способность и умение выступать на разные общественно значимые темы. Нет, Акунин тоже старается, но его мнения выходят какими-то частными, «партикулярными»: «я так вижу». Ну, видишь — и видь. Быков — говорит постоянно, так что непонятно, когда это он выступил, а когда нет. Что называется, не умеют люди себя поставить.

А Захар умеет. Вот вроде и сказал вещь общеизвестную, почти банальную, типа «у нас образовалось два народа внутри одного народа: читали одни книги, слушали одну музыку, а на происходящие в стране и мире события реагируем противоположным образом, что одному радость, другому тоска, и наоборот», но так веско и задушевно он это говорит, что сразу кажется важным и своевременным, сразу за душу берёт. Вас нет? Меня да.

Может, потому что там было про Углич. Помните, его друг, музыкант, написал песню: я типа отправляюсь на солнечный берег (не в болгарском смысле, в хорошем, расширительном), а ты уползай в свой Углич (в узком прямом смысле — точка на карте, провинция). Дескать, я на яркой стороне жизни, ситизен оф зе ворлд, а ты чавкаешь и хлюпаешь в квашенокапустной гнили. Но ведь вот как забавно: именно Углич я ужасно люблю. С его сугробами. Они там белые… С его деревянными домишками на каменных подклетях. Была бы воля — там бы и жил. Герань завёл бы на окне…

Нет, я хочу жить цивилизованно: с хорошей анестезией у стоматолога, с вежливыми продавцами, участливыми чиновниками, авиабилетами во все стороны и всё такое. Но ничем не хочу за это расплачиваться. Никакими своими «имперскими комплексами», никаким «глубоким внутренним провинциализмом». Почему так? Стал я об этом думать. А поскольку ничего в этой жизни толком не разумею, кроме литературы, то и мысли мои тут же на литературу съехали. Ну, оно и ничего, в конце концов, Прилепин — тоже писатель.

Попробую рассказать.

Вот классическая русская литература всегда была озабочена проблемой «двух народов». То есть собственно «народа» — и «образованного сословия». Русских писателей всегда очень интересовал народ. Писали они про него меньше, чем хотели бы: не было «погружения в материал» (поди погрузись в курную избу с клопами и блохами), но интенция к народу была. Хорь и Калиныч. Записки охотника.

Впрочем, культурных и онтологических противоречий между простым народом и образованным сословием она не отменила, и когда «народ победил», отдавать интеллигенции нравственные долги он не кинулся. Интеллигенцию попросту отменили, вывели за скобки советской социальной системы: мы, дескать, устроим свою, рабоче-крестьянскую интеллигенцию для всяких нужд, а вашего ничего не надо. И вас самих тоже.

Ситуация отзеркалилась: если раньше народ был гигантской фигурой умолчания русской цивилизации, её неартикулированным подсознанием, то в цивилизации советской такой непрояснённой фигурой стала интеллигенция. Потешный бородач из фильма «Иван Антонович сердится», чудак-человек, суетящийся где-то на обочине жизни, «от большого дела вдалеке» (в какой-нибудь сто лет не нужной никому для жизни консерватории), а вот, поди ж ты, тоже чувства у него, тоже божья тварюшка. Этакий Платон Каратаев, версия два-ноль.

Некоторое время прожив «за скобками», интеллигенция начала мало-помалу приходить в себя и ощупывать оставшиеся у неё руки-ноги. И к семидесятым вроде как пришла в полный рост: в книжках Трифонова, фильмах Рязанова интеллигент уже не какое-то особое, специальное существо, а «человек вообще», в том числе «человек советский обыкновенный». Чем он живёт, тем и живёт страна, то в ней и происходит. Заметим, что в шестидесятые годы очень ярким, обсуждаемым литературным явлением была «деревенская проза», а это сигнализировало о том, что «народ» снова превратился в объект общественного интереса, а значит, субъектом его стал кто-то другой.

Конечно, новая интеллигенция была, мягко говоря, не равна прежней. Если прежняя ориентировалась на дворянский культурный эталон, то новая — на мещанский. Люди труда, рабочие и крестьяне, снова оказались за скобками, причём никакой положительной интенции к ним у новой интеллигенции уже не было (слишком свежи обиды).

Из современной нам литературы человек труда (в качестве современника) исчез вообще. Сегодня серьёзная литература пишется интеллигенцией для интеллигенции об интеллигентских проблемах. Всё остальное — массовая литература, но и она, естественно, не про людей труда. От этого у интеллигента складывается впечатление, что этих самых людей труда в современном «постиндустриальном обществе» вообще нет. Чего нет в тексте, того нет в мире. А есть просто потребитель второго сорта: в татуировках, с пивом, безобразно ведущий себя в турецких гостиницах. Какая же ему ещё литература может быть нужна, кроме массовой?

Сложилась очень удобная для интеллигенции ситуация: раз нет серьёзной народной литературы, значит, в народе нет достойного её содержания, а раз нет содержания, то и нам самим его не надо искать. Эта система вызывает у интеллигента благоговение, как любая изящная постройка, и он ни в коем случае не будет её ломать.

Вот, например, Алексей Серов, писатель из Ярославля. Большую часть жизни работает на заводе. Однажды я прочёл его рассказы, и они мне очень понравились. Во-первых, тем, что они про людей труда, а не про каких-нибудь академиков и менеджеров или же ментов и бандитов. Во-вторых, тем, что хорошо написаны — интересно. Не сопли жуёт, как это часто принято в «традиционной» литературе: пока туман над нивами печальными описывал, все уснули, а динамично так, с крепким сюжетом, по-телевизионному. Но не тупо, а с содержанием, с надеждой, с верой в людей, с болью и с готовностью за жизнь побороться. Исключительно хороши рассказы!

И что? Два раза я пытался пристроить его книгу в крупные столичные издательства . Один раз принимающим решение экспертом оказалась дама из Ульяновска, защитившая там диссертацию по Ахматовой. Вопросы? У меня нет. И книги тоже. Другой раз решение принимала дама, прекрасная во всех отношениях, и она сказала мне прекрасную во всех отношениях фразу: «Ну, это мило, конечно… но я не понимаю, кто это будет читать?»

Вот оно. Простые люди книг не читают, а непростым это неинтересно. Спрос должен определять предложение, правда же? Вот был в обществе спрос на айфоны — и «Эппл» их изобрёл…

Ну да ладно, сейчас не об этом.

Ситуация в литературе — это маленькая наглядная модель того, что происходит в обществе. Интеллигенция решает, что важно, а что не важно, что правильно, а что нет, нисколько не считаясь с мнениями и миропредставлением служилого (чиновничество — оно не только ворует) и трудового сословий, поскольку сами эти мнения и само это миропредставление для неё «неправильны» и «неважны».

А то, как она её определяет, обусловлено, в свою очередь, тем, что происходит наша интеллигенция, как я уже говорил, от мещанства. (Тому есть, опять же, косвенные подтверждения в литературе: иначе с какой стати у нас стали бы считаться серьёзными литературными событиями книжки Елены Чижовой, Марины Степновой или Евгения Водолазкина?)

Мещанство не столько сословие, сколько некоторое культурное явление. Во времена Лермонтова и Толстого мещанами (bourgeois) клеймили тех, кто неудачно подражает светским манерам. А во времена Маяковского и Зощенко — тех, кто подражает образу жизни культурного сословия, то есть… интеллигенции. Подражание это внешнее, без внутренних оснований, а потому выходит карикатурным. А поскольку подражают всерьёз, не для смеха, результат безобразен. (Представьте себе изображённого на карикатуре человека живьём — на самом деле таким.)

Есть в английском языке словечко wannabe — поклонник-подражатель, повторюшка-хрюшка. Им, собственно, и описывается культурное явление «мещанин» — тот, кто очарован чужой культурой. А к своей собственной относится в разной степени пренебрежительно, как к чему-то второстепенному, неполноценному, компрометирующему его. За своё — стыдно. К своему не хочется иметь отношения. (Вспомним недавний вал покаяний перед Заграницей — за «Боинг», за Украину, за часовню XVI века, но главным образом — за то, что русский. «Простите меня за то, что русский, я не хотел! Возьмите к себе…»)

В качестве объекта обожания-подражания может выступать не только другое сословие, но и заграница, другая эпоха, другая реальность. (Книжка или фильм, например.) Главное, чтобы это другое имело в представлении подражателя преимущество перед его собственным. Можно подражать и низшим сословиям: обуть валенки, обшить стены квартиры тёсом и говорить «мабуть» — если убеждён, что «в народе» есть нечто такое, чего нет в тебе самом, и стремишься к этому приобщиться. Такая форма «народничества» — тоже разновидность мещанства.

После революции аристократию и интеллигенцию изводили физически (в том числе запретами на профессию, на получение образования), а мещан только «критиковали», поэтому настоящим интеллигентам-недобиткам среди них можно было затаиться. Понятно, что мимикрировать под мещанина интеллигенту в среднем гораздо проще, чем под рабочий класс. Но если ведёшь образ жизни мещанина, вынужден решать его проблемы, ты поневоле заразишься его повадками, ценностями, «картиной мира». Да просто скрестишься! (Как в тех же книжках Трифонова: главный герой — интеллигент, умничка, а жена — стерва-мещанка.)

Вот так и получилось, что «советский интеллигент» — это просто классический мещанин, пользующийся интеллигентскими преимуществами (синенькая «Библиотека поэта» и зелёненькие «Литературные памятники» детектед), но избавленный от интеллигентских обязанностей и слабостей — «думать о народе», постоянно попадая впросак. То есть формулировать его культурные запросы и политическую волю. Не навязывать, а именно формулировать, ведь сам народ, как известно, «безмолвствует», вот задача интеллигента и есть — помочь ему высказаться. Но за советского интеллигента это делали партия и правительство.

Теперь партия и правительство этого не делают, но и интеллигент, освобождённый от приставки «советский», не делает тоже. Ведь, чтобы это делать, нужно иметь с этим самым народом что-то общее. Или хотя бы хотеть иметь. Неудивительно, что понятие «интеллигенция» стало сегодня чем-то насмешливым и ругательным.

Что будет дальше? Рискну предположить, что в скором времени мещанин переварит интеллигента окончательно. Сравните первую книжку писательницы Татьяны Толстой «На золотом крыльце сидели…» с последней, «Лёгкие миры». Вот так это и произойдёт. Но некоторые, возможно, выживут. Но это будут те, кого интересует, например, почему люди слушают «русский шансон», какой находят в нём вкус? Возьмёт да и сам послушает, интересно же. И другим расскажет. И займётся, как Мичурин, селекцией: что хорошо, что плохо, чего убавить, чего прибавить… Посвятит себя русскому шансону до полной гибели всерьёз, как энтомолог — бабочкам. Это будут интеллигенты от сохи — не по праву происхождения, а по роду деятельности.

Ну, это фантазия.

Помнится, когда на экраны вышел фильм Эльдара Рязанова «Гараж», люди настойчиво рассказывали, что там был другой финал, запрещённый цензурой, но кто-то его якобы видел. Утро, панорама отстроенных гаражей, и из своих боксов выходят все те, кого собрание исключило, то есть «блатные». Сын Милосердова, директорша рынка, кто-то ещё и этот, «счастливый вы наш», который на бегемоте спал. Типа общество обречено, несправедливость восторжествовала.

Не знаю, было или нет, но метафора показательная. Ведь фильм — он как бы о том, как из советской сословной мешанины путём решения нравственных вопросов выделяется интеллигенция: Ахеджакова, Женя Лукашин, деревенский простак Бурков (представитель от коренной народности), пуганый профессор-язвенник Павел Константинович и другие хорошие. Помните, ещё персонаж Вячеслава Невинного говорит: «Я с большинством!», а наши смотрят на него с гадливостью, как на разжиревшее насекомое. Хорошего-то всегда мало должно быть.

Однако естественный отбор распорядился по-своему. Последнее слово в интеллигентном собрании оказалось за директором рынка. Он всегда будет первым там, где выбирают яркую сторону.

И завершить хочется тоже чем-нибудь победительно-жизнеутверждающим:

Лев Пирогов

Источник: http://sputnikipogrom.com/society/21175/wannabe/