Лицей-2023. Поэзия
Публикуем финалистов популярной литературной премии имени Александра Сергеевича Пушкина для молодых поэтов и прозаиков.
КАПУСТИНА Ефросинья
* * *
Мы были. Прям живые, очень-оч.
И снег в июле сыпался жасминий,
И воробьи засевшие в малине
Моргали на рябиновую ночь.
Мы были. Глаз драконий, словно отч,
Глядел на нас, глядел сквозь наши лица.
Июль в окно воробушками бился
И с рамы облезал оконный скотч.
Мы были. Непохожие точь-в-точь.
Драконий хвост разбрызгивал сполохи
И шла гроза, и мы под ней, как лохи
промокшие.
Счастливые, корочь.
* * *
Как паданки, прилипшие к земле,
Как дряблые и лопнувшие жерди,
Мы непременно выползем из смерти,
И больше не умрём, вообще нигде.
Ни я, ни ты, ни он, совсем никто.
Как зарево, как яблочная поросль,
Мы будем повторяться, вместе, порознь
И это нам не будет велико.
И это будет впору. По весне,
Нам: лопнувшим, продрогшим и усталым
Случится захлебнуться снегом талым,
Как детям разболевшимся, во сне.
* * *
За новый год. За самый новый снег.
За новый страх (такой же, как и старый).
За колобков, упрятанных в сусек.
За тех, кого тащили санитары.
Давай же, выпьем. Вот за это всё.
Под кошкин мяв и сдавленное «будем».
Мы непременно будем. И ещё,
Бабуля говорит, чтоб съели студень.
За окнами балует закрутень.
Змеится снег по выжившим озимым.
За новый год. За новый белый день.
Молись, Россия.
* * *
Над оттаявшим полем гомонит вороньё.
Перестало быть ясным, где твоё, где моё.
Перекатистый ветер старый лист ворошит,
Поле пахнет рассветом бесконечно большим.
Поле пухнет следами и пахнет кирзой,
Вороньё с борозды обдирает мозоль.
Это я. Это ты. Погляди же, глазёнки разинь.
Как становятся наши это поле и жизнь.
* * *
Я могу приехать сюда печальным.
Я могу прибыть совершенно мёртвым.
По стерне, по жухлому иван-чаю
Дымка тащит хвост, золотой и тёплый.
Я почти Болконский, в ядро смотрящий.
Я почти Платон, заглянувший в дуло.
Тонет поле в солнце животворящем.
Шаг сапожий твёрд, отчеканен, гулок.
Это здесь. Вот здесь я живу и верю.
Заживут незримые ножевые.
Август отворяет златые двери,
А за ними лето. И все живые.
ЗАБОРЦЕВА Варвара
* * *
И зимы на Севере белые,
И ночи июньские белые,
И море – нарочно ли – Белое,
И набело хочется жить.
Побелены печи на праздники.
Побелены избы на свадебки.
Настираны белые скатерти,
Когда подаётся кутья.
И кажется, будто на Севере
Не в землю уйдешь ты, не в землю, а
Под снегом на время укроешься.
И талой водою – домой.
Останешься ниткою белою
В рубашке, платке или скатерти.
Побелкой на печке уляжешься.
Узором сверкнёшь на окне.
* * *
Пишу тебе с Востока, мама.
Совсем не Дальнего, гляди,
Твои глаза читают сопки,
Следы – должно быть, горностай.
И наша Пинега, и Зея
Шуршат шугой совсем похоже.
Послушай, я тебе прислала
Дальневосточный ледостав.
И кошки тоже греют лапы,
Когда находятся по снегу.
И небо, кажется, похоже
На то, что ты читала мне.
Лодка над рекою
Наш монастырь за рекой.
Храм не достанешь рукой.
Дядь Жень, довезёшь через реку?
Бегут ещё два человека.
Папа и маленький сын:
Петька, смотри не простынь!
Петя закутался в папу.
Я заприметила шляпу.
Машет нездешняя дама:
Возьмите, прошу Вас, до храма!
Пятеро в лодке и пёс.
Ветер его нам принёс.
Все со своею бедою.
В лодке одной, над рекою.
* * *
Подруге Наде
Всё меньше листьев под ногами,
Всё меньше трепетных друзей.
Душа моя, присядь на камень –
Вдвоём на ледостав глазеть.
Река проста, и мы простые.
Перезимуем, не остынем.
Послушай, может, неспроста
Зимой придуман ледостав.
Чтоб рыжее – листву и солнце –
Беречь от мёртвой белизны.
Спасётся или не спасётся –
Мы не узнаем до весны.
Медвежий коготь
Сидели с Бимкой на крыльце
И деда дожидались.
Четвертый день как лося бьёт,
Да только ветра нет.
Того гляди, пустой придёт –
Листок не шелохнётся,
Какой тут лось.
Домой скорей
Вернулся бы,
Мы ждём.
Ага, виляет белый хвост!
Задолго чует Бимка.
И правда, дедушка с ружьём.
Обросший, как медведь.
И первым делом достаёт
Цветастую конфету:
«Лисичку, было, повстречал.
Гостинец от неё».
Ружьё поставил, снял пехтерь.
И правда, вхолостую.
Зато черники до краёв,
Я сходу – горсти три.
И к деду на руки, пока
Он пахнет дальним лесом.
А бабушка зовёт за стол:
«Горячая уха!»
Перед обедом дед шепнул:
«Гляди – медвежий коготь.
Немного острый, ничего,
Не бойся.
На, держи».
Верёвкой туго привязал,
На шею мне повесил:
«Медвежий коготь не теряй,
Повсюду сбережёт».
САМАРИН Степан
* * *
говорят, есть транс-
атлантическая магистраль
любви
широта любви
долгота её – или
была таковой – когда-то
над пустынями, над городами
и над всем
человеческим – горизонт пересекающая
вертикаль
и маршруты к ней
пути могли быть
размером – как всего лишь
зашитый шрам
световой луч
телефонный гудок
или сигнал
спасения
* * *
кто бы так говорил, отрываясь листом, надрываясь, как заячье ухо
от ветра в бегу, замирая смешно с этим вывертом: всё
это всё – я люблю, и храню, нет во мне злости
всё исполнено чести, и ступенькой скромно хрустит – к дому
и рукавом, как крылом, остаётся взмахнуть
и побежать ко всему и всем любимым
* * *
остерегаться – из сердца
тоненькая
нитка
– вырастает, ткётся
и как зуб больной – вырвать
очень просто
очень больно, – и как возглас птицы –
вдаль простёрта, может –
без конца, как небо –
для всего свободна
приникает в рот, как сладкая пастилка
или как салфетку
для быстрой остановки
крови – прижимает слово
ластится, как ветви в ветре, как синичка
и письмо со строчкой, адресата
наконец найдя: «знаешь, мир ведь
всюду словно мышь таится
и шуршит дождями, собирает
всех под козырёк на остановке
и всё даётся»
приезжает трамвай, сверкает солнце
на работу сегодня, а завтра
день рожденье, под одеждой герб кровеносный
по краям воздушным жизни продевает нитку
как на пяльцах, – укольнётся
и опять потянет, как ребёнок
* * *
стать хотя бы клочком
где ты реешь, где ты дрожишь, дорогая
жизнь, – я себя хороню, сохрани меня
ты, возвращая к основам простым, – и от них
всё возможным становится дальше: эта бережность
и любовь, и достаток великий, в котором – уже
каждый жил от истока своих дней
и ему приготовлено было поныне – царство
от скрипа качелей, от материнских локтей
в подарках весь мир, ореол каждой вещи – подарок
от немости ночи, от сумрака затяжных зим
обновившихся ран: ты один, ты один – но
посреди
простора, – и обо всём его
незамечаемой воли
* * *
И это – весна, я тебе
говорю – ни за что
этот праздник –
не сдастся. И всё
хорошо. Всё
на свете. И пляшет в снегу
переживший охотников всех
зайчик. Ну конечно –
как сердце. Вот оно, здесь,
непрестанное – ну конечно.
ТУХВАТУЛИНА Мария
* * *
Большая вода отступила,
но возле обочин стоит, —
наевшись дорожною пылью,
все реки стекают в Аид,
с приходом весны опустевший,
как сердце дожившего до.
В садах расцветают черешни,
умытые этой водой.
Что с неба слетающим звёздам
до шороха ветхих страниц?
Хранят ещё теплые гнезда
скорлупки пасхальных яиц.
* * *
Так своё же письмо переплавится в чуждую вязь –
Разорви и живи, ничего впереди не боясь.
Чередою разлук оплетая полынь нелюбви,
Отпусти свой венок, по низовьям реки не лови.
Чтоб подол сарафана сырой от росы,
Чтоб чудес никаких у судьбы не просить,
Если сталь, что живое мешала с золой,
Вечным эхом звучит над уставшей землёй.
А на что перекованы эти мечи –
Колокольчики, кольца? Давай помолчим…
* * *
Река не замерзала: полынья
Как зеркало небес, сквозная рана.
Пока не поздно – прочь от воронья,
От дел чужих, от синего экрана,
Чтоб чувствовать, что время потекло
Не вспять, но неудобным новым руслом,
Чтоб лезвие ли, острое стекло
В нём стало Словом, сказанным по-русски.
Там ангел перережет провода,
Задёрнет золотую занавеску
И в тишине, наставшей навсегда,
Блокадный хлеб запьёт водой крещенской.
* * *
Что происходит с нами в ноябре
Помимо кутерьмы обмена снами?
В гирляндами увешанной норе
Пережидать разлуку с чудесами,
Остывший чайник снова вскипятить,
Коту насыпать вискаса побольше,
Стоять, проснувшись около пяти,
У мёрзлого окна. Какой хороший
Сюжет приснился. Будто никому
Снег первый не становится последним,
Следы не устремляются во тьму.
Меж крайностей разжиться чем-то средним,
Без тех, по ком скучаешь в ноябре,
Со всеми, кто откликнется в Сочельник.
За стёклами меж мутных фонарей,
Двор сторожащих, – ангел на качелях.
* * *
Когда уже не веришь в волшебство,
То Новый год – не более, чем дата.
Когда же ты отыщешь праздник свой
В сугробе из лежалых комьев ваты –
От зайца шоколадный Дед Мороз,
Колючий свитер, связанный бабулей?
Как будто в сказку верили всерьез,
А нас потом жестоко обманули.
Развешанной по дому мишуре
Не заслонить того, что пред глазами.
Смолистой ветке, рыжей кожуре,
Словам, которых снова не сказали,
Дано украсить, но не починить
Реальность, раздербаненное сердце,
Но меж времён протянутую нить
Нащупать – как у печки отогреться.
ЕРОФЕЕВСКАЯ Марина
* * *
Если крутят будни, не греши на
Современный двадцать первый век.
Мир – огромная стиральная машина
С круглосуточным режимом – человек!
Если жизнь испачкана и смята,
Рукава повыше засучи.
Не понятно – кровь или помада?
Значит стоит просто «замочить».
А потом пусть вертит центрифуга,
Применяя экстренный отжим,
И тела людские с громким звуком
Бьются о стекло, как муляжи.
Посмотреть бы мне на «машиниста»,
Но закрылась дверь, и я в воде.
Из нее, надеюсь, выйду чистой,
Чтоб не стыдно было на суде.
* * *
И какой нас грязью ни вымажи, но
Мы сильны, хоть разорваны на куски.
Ведь родится лишь то, что выношено
Не под сердцем, а в головах людских.
Всё пропавшее ты по следам ищи,
Что посеешь – взойдет, как весной трава.
Только нам решать, кто же следующий
И кому в руки мир наш передавать.
* * *
Ты говоришь – как же мы далеко,
Как у Христа за пазухой.
Снег на Севере белый, как молоко,
Мир и покой кругом испокон веков,
Воздух так чист, пьётся одним глотком,
Ни наводнений, ни засухи.
Нет ни бомбоубежищ, ни катакомб.
Здесь каждый шорох не чужд, а давно знаком.
Дом, хоть и стар, но со стенами, с потолком,
Деревянный, а не пластмассовый.
Почему я хочу свернуться тугим комком?
Почему я не думаю ни о ком?
Я желаю уйти – напролом, пешком.
Мучают мысли разные.
В этом мире, видно, закон таков:
Если нет ни дороги, ни дураков,
Если хата с краю и нет долгов,
То никому не обязаны!
Ты говоришь – как же мы далеко,
Только вот от чего – мне шепни тайком.
Дай бог сохранить нам полностью, целиком
Ясность разума.
* * *
Помнишь, раньше нам было весело
Этим вечером…
Мы на ёлку звезду повесили,
Больше нечего.
Все игрушки разбиты, порваны
И расколоты.
Раньше счастливы были поровну,
Были молоды…
Время было полно прекрасного
И не пошлого,
Не хватает забытой сказки нам –
Той, из прошлого.
В этом доме не пахло плесенью
В каждой комнате.
Помнишь? Раньше нам было весело.
Я запомнила.
* * *
А она пахла спелой вишней,
По фигуре струился шёлк.
Сколько ей? Где-то сорок с лишним.
Ах, как выглядит хорошо!
Мы вчера с ней встречались в парке,
А сегодня в статьях газет
И под фото на аватарке
Констатация – «больше нет».
Всё мне видится по-иному,
Перевёрнутым снизу вверх.
Мы с ней вроде едва знакомы,
А как будто бы целый век.
Не сильна я в подобном слоге,
Но задумывалась не раз:
Что напишется в некрологе?
Имя, должность и пара фраз.
После пафосного застолья
Занавесят внутри окно.
Ей, наверное, было б больно,
Если б не было всё равно.
Простынями застелют спальню,
Поменяют замки в дверях.
Говорят – умирать нормально.
Но не хочется проверять…УШКАНОВ Артём
* * *
капелька крови как сфера с моделью Божьего Града – с градом снег вперемешку, такая награда а я-то
пишу венок сонетов к ране – к ранней заре, «которая втайне»…
впрочем, к чему это? – мучать себя и прочее, кому это нужно?
лучше отпустить вожжи, вот же оно, тут, готово сказать маршрут, только и ждёт случая
Божий Град в свалявшейся простыне – восстановление природ всех вещей
облако вмещает в себя небо, а не наоборот
при таком раскладе – зачем мне небо вообще?
* * *
наконец-то облетает нагота с берёз
невозможно тёплым дыханием снегопада –
худо-бедно их белизну сберёг
о прочем осталась одна догадка
пока это всё происходило тайно
и приходилось узнавать подробности как-то окольно
снегири загорались во сне спонтанно
но проснувшись гуляли по мне спокойно
даже пели иначе звуча нежели
раньше (или мой слух стал тоньше?)
не дисторшн истошный но скрежет нежный
хотя мотив остался тот же
теперь идя по белеющему бульвару
я утопаю в снегу как в берёзовом соке
и взглядом упорно брусчатку буравлю
всего прочего черты пытаясь отыскать всё-таки
* * *
я сначала решил что ослышался
долго стоял отнекиваясь
и тогда прямо в руки мне осыпался
набор букв, образующий слово некое с
непереводимым оттенком смысла,
без приставок / суффиксов / корней:
*словно кто-то долго смотрит с мыса
в даль – не концентрируясь на ней*
* * *
пасть в самую юную из всех метелей где детали ещё не успели ещё не устали, а прочее продолжает дышать
мне не до тайн – я хочу танец, стопами обнять землю, тихо дышать
а если нельзя то вообще не дышать — продолжаясь музыкой в гулком зале, словно мне по-прежнему прядь травы вправлять переменным током
словно мне по-прежнему нужно о многом сказать
добру в пику нежному злу вопреки никому толком
* * *
отныне ничего не разобрать – иначе не соберём обратно
никакого анализа, теперь синтезы – наши тезисы
синусы вместо лестниц
ворох ворса, волнение волос (это всё вместо рифмы, чтобы сберечь голос)
отныне лепим из солнечных лучей мальчиков зайчиков и отправляем восвояси – пусть в печальный час расходятся полукру́гами
КУПРИЯНОВА Мария
О причинах сохранения фейри в некоторых графствах современной Англии
1. Письмо
Сэр Артур К., читая ваши книги,
я понял, что из подданных короны
британской только вы один способны
помочь нам разобраться с этим делом.
И потому я обращаюсь к вам –
не как к визионеру, а, скорее,
как к вестнику, посреднику меж нами
и этим миром, потому прошу:
не мешкайте, сегодня выезжайте,
к письму я приложил координаты,
мы встретим вас огнями у дороги.
Возможно, вы спасете наши жизни,
А наш народ благодарить умеет.
Приписка: мне на днях сказал викарий,
Что нам за гранью не дано посмертья,
Не будет воскрешения для нас,
Мы станем паром, дымкой над холмами,
И больше нас не будет в этом мире.
Не знаю, правда это или нет,
Но мой народ не заслужил такого.
Интро:
Элси и Френсис сидят в высокой траве
В коронах из мертвых бабочек в волосах,
В мифриловых расколдованных поясах,
Старшая младшую гладит по голове.
У Френсис на пальце тоненькое кольцо,
У маленькой Элси заплаканное лицо,
Младшая шепчет: «Кто их теперь спасет?»
Старшая думает: «Все. Доигрались. Все».
Если тебе показали тропу к холму,
Не говори об увиденном никому,
Просят ли ласково, требуют ли, грозят,
Помни, есть то, о чем говорить нельзя.
2.
Я выхожу, сквозь меня уже видно лес.
Скоро я стану невидим, неощутим.
Мать была первой. Сегодня отец исчез.
Я выхожу и иду прямо к тем двоим.
Были невестами, сёстрами, дочерьми
Каждое лето плясали внутри холма
Мать говорила: не связывайся с людьми
Брат издевался: женись на одной из них
Сестры сказали: младший сошел с ума
...Люди пришли негаданно, как чума
Всепроникающий шум, ядовитый газ,
Не заморочишь, не отведешь глаза,
Каждый из них настолько не верил в нас,
Что через час мы начали исчезать.
Краски лица становятся все бледней,
Так было с мамой, к утру от нее нашли
Только бокал вина, и кольцо в вине,
Только туман, клубящийся у земли.
Люди упорны, яростны и глупы,
Скоро прочешут Эссекс, Чешир и Кент.
Мы превратимся в дым, голоса и пыль
И перейдем в разряд бытовых легенд.
Я ухожу неслышно, замедлив шаг,
Девочки плачут. Я не хочу мешать.
3.
Сэр Артур К. ступает вдоль дороги.
Стемнело рано, раньше чем обычно,
За ним крадется белая лиса,
Невидимая, стелется туманом.
(Не пропустить бы нужный поворот)
И светлячки мерцают над поляной.
Шестое обращение за год:
Поветрие тотального безверья
Их косит так, как нас чума косила,
А может быть, страшней и беспощадней.
Сэр Артур К. сворачивает к лесу,
Он знает, здесь никто его не тронет,
Наутро возвращается в деревню
И уезжает, не сказав ни слова.
Дальнейшее мы называем чудом:
Сэр Артур К. садится в кабинете,
Четыре дня почти что не выходит,
Не ест, не пьет, а только пишет письма,
И каждое дойдет до адресата,
И каждый адресат придет на помощь,
Последует продуманному плану:
Сэр Артур К. закуривает трубку;
Сэр Льюис замирает в гардеробной;
Сэр Дж. Р. Р. расписывает ручку;
Звенит строка, готовая к полету,
И смерть, ощерив зубы, отступает
СКУРАТОВСКИЙ Сергей
* * *
Пьют предрассветный кагор священник и волкодлак.
Я смотрю на это откуда-то сбоку.
Некто заходит к ним, оглядывает гуляк,
Подставляет лицо розовеющему востоку.
Но эта зима темна, картина эта темна,
Любит маму маленький Иероним.
Холст – тюрьма ему, и рама – тюрьма,
Свои глаза он приближает к моим,
Шепчет: видишь, скоро у нас Рождество,
На праздник придут Сфумато и Кьяроскуро.
Мальчик рисует картину. Уголь в пальцах его
Выводит нимб над последней неясной фигурой.
* * *
Блины – в белене, лебеди – в лебеде,
Дядька – в Киеве, я – неизвестно где.
Вроде, знакомо все: город, улица, дом,
Но я живу как сосед – сам себе не знаком.
Убегая из сказки про дурака и смерть,
Где все похожи на автора, если долго смотреть,
Я стал, такой, в шамбале весь, где лотосы
Ясноглазые, и заря,
Но явился мне крейсер Аврора, лопасти
Черные, чугунные якоря.
И опять овощами прелыми тянет с зимнего рынка,
За гаражами в ручье бьется об лед золотая рыбка,
Летом пребудет с тобой золотарник, полынь, лебеда,
Зимой – вьюга, сугробы, волхва-дворника ассирийская борода.
Затем вы, поэты, сукины дети, не знали своих отцов,
Чтоб любая хрущевка вам, дверь раззявив, теплой пастью дышала в лицо.
Некто бормочет это сквозь сон, всхлипывает слюной,
На бок другой поворачивается, мой дом, наверное, мой.
* * *
Эта печаль проста, предельно проста:
Себя не учил наизусть, а читал с листа.
Теперь в моем доме зима, снежные простыни,
Все дети ушли, уснули, остались взрослые.
Ни крыши, ни стен, под ногами грязное месиво.
Мерзнут, ежатся, делают вид, что весело,
Потом тихонько, избрав благовидный предлог,
Выскальзывают за порог.
Вокруг не море, не пляж, не майами-ницца,
А лес индевелый, кормилец, детоубийца.
Чудеса свои скорбные он подарит тому,
Кто умеет падать снежинкой, вкручиваться во тьму.
Чтобы согреться, не хватит костра и меха,
Мне диктует меня мое охрипшее эхо:
Помнишь, как бабушка фотки называла чуднО – «фотоснимки»,
А ты, лежа в маминой спальне, на протертом ковре,
Считал парящие в воздухе солнечные пылинки,
Не удивляясь солнцу, живущему в декабре?..
Слова замерзают, как в сказке, вылетев из груди.
Так легче запомнить. Выучишь — приходи.
* * *
Твой Лабиринт начинается где-то здесь,
В овраге, заросшем крапивой и медуницей,
В провинции духа, куда заказано лезть
Всем тем, кто слишком привык жить в столице.
Здесь нет путеводных нитей, есть путеводные иглы.
Они мотивируют лучше, поэтому легче добраться
До нищего сада, где можно играть в страшные взрослые игры…
Сюда гоняет телят Харон из соседнего графства.
Сны зарастают бледною снытью, неужто не видите?
Мерно каплет вода с веток погибшей вишни.
Даже родившийся здесь кажется лишним, лишним,
Лабиринт переполнен, гражданин, пожалуйста, выйдите.
Из глубины переходов несется грохот литавр.
Давайте считаться, кто из нас Минотавр.
* * *
Когда ты – землеройка, как представить масштаб
Трактора, осенью изменяющего ландшафт?
Клен тянет руки, с шумом падая навзничь,
Листьями прикрывая избитую землю на ночь.
Так же, ковшом, моя память меняет меня:
Как случайную землеройку, пробуждая и хороня.
Говорят, у мышей есть примета: если съел асфодель,
У тебя остается путь, но ты забываешь цель.
Мы считаем ад подземным, ведь свойство земли — верность.
Они – суслики-кроты-полевки – считают адом поверхность,
Где яд и клетки, горячий асфальт летом, зимой – соленая корка,
Круглогодично – колеса, копыта коней.
А рай – это дом, темнота родительской норки
Меж мокрых и вкусных благословенных корней.
Здесь, на поверхности, смерть – часть жизни, коль остываешь, остынь,
А там, под землей, частью жизни пищит, безволосая, другая жизнь.
Очень похожа на бессмертие этакая жизнь-вновь.
Вот нехитрая эсхатология грызунов.
Трактор затих. Мы сидим с землеройкой, два глотка тишины.
Усталое междуречье, мысли текут, как сны,
Что память измерить просто: смертями, детьми, трудом,
Что сейчас отряхнемся, пойдем строить каждый свой дом,
На днях прилетал, чирикал один из крылатых ребят:
Они там тоже строят что-то, вертоград, говорят.
ПАНЮТА Андрей
* * *
Она была красива и нага,
И свет луны терялся в чёрных кудрях.
Плывущие по небу облака
Касались её ласково как будто.
А я смотрел, не в силах оторвать
Свой жадный взгляд от светлой нежной кожи.
Измятой простыней еë кровать
Меня манила до нервозной дрожи.
О, как же был прекрасен этот миг!
Я им дышал, а он пьянил моë сознанье.
Над спящим ангелом я головой поник,
Как будто песню, слушая дыханье.
И, кажется, застыло всë вокруг.
И замер бег планет во всей вселенной,
Когда слегка еë коснулся рук,
Она моих коснулась откровенно.
* * *
Мне говорят, что горизонт недосягаем.
И что не плох, по сути, был убийца Каин.
Что смысла нет сегодня быть сверхчеловеком –
Нас лепит всех с грехом внутри противный пекарь.
А я иду и мне плевать на ваши взгляды.
Моя свобода – это конь, вы – конокрады.
Я загляну за неба синь, найдутся силы.
Ведь крепок тот, кто держит путь к ногам Мессии.
* * *
У каждого небо своё.
И пропасть своя у каждого.
Скажи мне, зачем весло
В уключине корабля бумажного?
Проложен маршрут на юг,
Но брешет компас, как гадина.
И вместо портовых шлюх
Нас ждет Марианская впадина!
* * *
Не привык я носить пиджак,
Он не в пору мне и не по духу.
Я из русских сказаний — простак,
Что из проруби выудил щуку.
Я был взрощен среди мошкары,
Засыпал на коровьих спинах.
И цеплялась к ногам сырым
На дорогах тягучая глина.
Воздух вяленой пах травой,
Вся рубаха за день запачкана.
И катилось дорогой кривой
Солнце в сельское сердце мальчика.
Нагулявшись до тяжести ног,
До пробитых гвоздями пяток,
Обнимал, как подушку, сноп
Посреди поседевших грядок.
* * *
Будь ты хоть кем, хоть воином, хоть миротворцем,
Дворником или судьёй самой высшей инстанции,
Бог посылает поровну в каждую душу солнце
И никому не посылает санкции.
АЛЕКСАНДРОВА Мария
* * *
В чаще, в рассеянном дурмане
Скакать по невидимым кочкам.
Перламутром светится кожа, умасленная по́том.
Прелые запахи рождаются только так –
На изломе расцвета и гниения.
Гнить и цвести, цвести и гнить,
Вечно, вечно сейчас.
Выродиться, переродиться –
Лишь бы ток жизни прошил насквозь.
Играть с паутинкой, дразня трудолюбивое время,
Резвиться, не боясь хворостины.
Скакать и скакать козой, настойчиво сотрясая спокойную твердь,
Чтобы поймать её выпрошенные толчки,
Встречая блаженство.
* * *
И привидится рядом твоя щека,
Невозможная в этой кухонной пустыне.
Сначала потереть, как запотевшее стекло,
Только потом поцеловать.
И привидится здесь же твое плечо –
Так вот куда клонится моя голова.
А я думала, просто падает в никуда.
* * *
Всё, что мы с тобой делали, – славили Бога
И Его бесконечную жизнь.
Смотрели друг на друга, а видели Его величие:
Нежную наготу проступившей смолы,
Спокойное торжество туманного холма,
Тихое блаженство заброшенного моста в лесу.
Теперь тоже славим, только поодиночке.
* * *
Так никогда не узнаешь:
работала на почте,
радовалась за каждого, кто получал письмо,
люблю латать дырки,
улыбаюсь одежде с незаметными шрамами,
так бедна, что ем меньше, чем хотела бы,
так богата, что покупаю книги –
старые, драгоценные,
с выдавленной надписью «15 коп.»,
жалею, что недоучилась,
не жалею, что недоучилась.
Не услышишь:
произношу твое имя, когда никого рядом нет –
в одиночестве звучит еще нежнее.
Всё так и останется нетронутым в шкатулке,
с которой исправно протираю пыль
и пальцем глажу узорчатую каемку.
* * *
Люблю, когда в храм
Приходят те мужчины крепкого возраста и вида,
Которых каждый день видишь в автобусе –
И не подумаешь, что едут в церковь –
И встают между служительницей храма
И старушкой, знающей каждую икону.
Сжимают темные шапки,
А сами светлеют на глазах.
Лица их обманчивы:
Такие можно увидеть и на стенде «Их разыскивает…»,
И в заметке «Ценой жизни спас человека».
Они – те, кто забирает из роддома,
Кто кладет доску посередь лужи.
Они тащат больше своего веса,
Иногда мечтая всё бросить.
В них столько мощи, что как бы не занесло,
Узнай они о ней.
Но стоят здесь, обнажив головы
Перед силой, которая выше.
Потом снова надвинут шапки
И уйдут в ноябрьскую стынь
На свою извечную пахоту.